хоть немного поправится, да куда там. Это ведь черт, а не человек, не ест, не спит, не пьет… Суетится, шумит, и все.

Давеча приехала в лес сестра Ицхока-Бера с дочкой. Девочка большая уже, лет восемь-десять, наверно, а говорит плохо, шепелявит, и по уму совсем как маленькая. Целый день сидит перед домом на земле и куличики лепит. Считает их, лепит, опять считает. Так он, Хаим-Мойше, часами с ней сидел, смотрел, как она играет.

— И сколько ты уже слепила? — спрашивает.

— Узе тысяцу, — отвечает девочка, — много тысяц.

— А теперь что будешь делать?

— Ессё тысяцу сделаю.

— Вот и хорошо, — говорит Хаим-Мойше и смотрит на ее личико. — Слепи еще тысячу.

Уходит к себе и запирается. Кто знает, что он там делает? Улыбается все время. А спросишь, чем он занят, улыбнется и не ответит, а под глазами синие круги, и сам — кожа да кости. По ночам часами разговаривают у него в комнате. Она, жена Ицхока-Бера, просыпается и слышит, как там говорят.

— Хаим-Мойше! — стучит она в стенку. — Кто там с тобой, Хаим-Мойше?

— Никого! — весело кричит он в ответ.

И смеется.

— Это бесы! — кричит он ей. — Бесы вокруг меня хороводы водят.

«Она должна признаться Ханке: не очень-то она рада, что Хаим-Мойше приехал. Боится она таких слов. Поселился бы Хаим-Мойше где-нибудь в другом месте, она бы ему только спасибо сказала… А что это Ханка такая бледная?.. Куда это она вдруг заторопилась? Домой пора? А шамеса все нет. Посмотрите-ка, солнце уже за крышу зацепилось, а синагога все еще закрыта. Когда же шамес-то появится? Значит, Ханка все-таки уходит? Ну, до свидания, до свидания…»

Ханка побледнела не от испуга. Почему Хаим-Мойше вдруг показался ей таким родным, таким близким, как старший брат? Даже гораздо более близким, чем настоящий брат. Будто он много лет не появлялся дома, позабыл родительский кров, но вдруг вернулся. Так почему же он поехал не прямо к ней, а в лес, к жене Ицхока-Бера, которая была бы рада, если бы он убрался? Почему в Ракитном не нашлось никого, кто сказал бы ему об этом? В переулке она увидела доктора Грабая и на секунду замешкалась: может, доктор ему скажет? Ведь он знает Хаима-Мойше по большому городу. Может, попросить…

Но доктор Грабай прошел мимо и даже ее не заметил. Его лицо с пшеничными, густыми, как у помещика, усами и свежевыбритыми щеками было дочерна обожжено солнцем и покрыто потом. Измученный, усталый, потому что не поспал днем, нес он свое крепкое тело на коротких, сильных ногах. Сейчас, перед закатом, он обходил пациентов, живущих на окраине. От усталости перепутал дома, зашел не туда, куда его вызвали. Разодетая девушка с большим почтением проводила его и показала, улыбаясь:

— Вон там… В том доме ждут доктора.

А он даже спасибо не сказал: вдруг увидел Ханку с Мотиком и словно проснулся. Улыбнулся всеми морщинками вокруг сонных глаз, помахал рукой:

— В том доме, в этом, — сказал, — какая разница? Ерунда…

Доктор Грабай был в комиссии, которая следит за чистотой.

Он наскоро обошел пациентов, закончил работу в больнице и теперь с молчаливым достоинством нес иго, свалившееся на него в лице приехавшего инспектора, тощего гоя в синих очках, злого до безумия. Евреи украдкой посматривали через заборы. Нужно было узнать, кому из своих знакомых доктор прикажет составлять акт.

Но доктор с каменным лицом, сложив руки за спиной под белой летней курткой, шел за инспектором с таким видом, словно он, доктор, стоит выше инспектора, нарочно не хочет ни во что вмешиваться и готов допустить худший вариант: пусть этот гой составляет акт как угодно и для кого угодно.

На три дня доктор Грабай, так сказать, попал в рабство и от всех отдалился. Но на четвертый день после обеда, когда комиссия уехала, он наконец-то освободился. Теперь его ничто не тяготило. Сидя перед магазином Азриэла Пойзнера у старого жернова, заменявшего стол, он потел и пил лимонад, а старший приказчик с почтением открывал для него бутылку за бутылкой, словно для важного покупателя, христианского священника. Доктор лукаво улыбался и говорил о том, что все на свете полнейшая глупость, мелочи.

— Поверьте, реб Азриэл Пойзнер, ерунда! Главное, весь мир полон победителей… Сколько людей, столько победителей, каждый для себя. Каждый считает себя главным во всяком случае, главней другого… Кстати, вот еще один такой идет.

Это он увидел, что приближается высокая фигура Аншла Цудика, и улыбнулся ему густыми помещичьими усами, глазами и морщинками, подавая руку. Пригласил присесть и весело хлопнул по плечу.

— Тоже победитель! Что, разве не так?..

Перед выходом из дому Аншл Цудик внимательно осмотрел в зеркале свой белый воротничок и решил, что ничего, сойдет — если не подходить слишком близко, то незаметно, что воротничок резиновый. Так что он был спокоен и, как всегда поступал в изгнании, смотрел на мир, включая доктора Грабая, скептически. Странный он, этот доктор. Город полон слухов о том, что его сбежавшая жена сейчас в ближайшем городе, остановилась в гостинице, а вместе с ней журналист, с которым она живет в Крыму, и она хочет приехать посмотреть на ребенка. В любой день может заявиться, весь город только об этом и говорит. А доктор сидит тут с таким видом, будто ему все равно, что о нем говорят, и рассуждает о том, что весь мир полон победителей и что все на свете полнейшая глупость.

— Ерунда.

Деслер, Деслер из Берижинца, например, часто бывает в окружном городе, говорят, у него там дело. Он стоит на вокзале у билетной кассы, в твердой коричневой шляпе и лайковых перчатках, а перед ним еще три-четыре человека. Всем нужны билеты в окружной город. Каждый говорит кассиру: «А мне билет до окружного», потому что считает, что он не такой, как все, нет, ни в коем случае, это с него все начинается. Не «он тоже едет», но «он» едет, а другие «тоже едут». Доктору даже странно, как это Деслер допустил, что отсчет начинается не с него, а с каких-то христиан. Хе-хе-хе…

Доктор весело, легко расхохотался и похлопал ладонью по стакану холодного лимонада: «Но вот неожиданно к нему в больницу привозят еще одного победителя… Это бледный до желтизны, тощий экстерн из соседнего местечка. Он уже учился в Одессе и по ночам не спит, рассказывает его мать. Да, да, — можете ему поверить. Сам парень молчит и смело смотрит по сторонам, не на доктора, а на картины на стенах и книги в шкафу. Слово сказать он считает ниже своего достоинства. Он не верит в медицину, как потом выяснилось.

— Чем, — спрашивает он доктора, — вы собираетесь лечить прошедшую любовь? Нет у вас такого лекарства.

Науку он ни во что не ставит. И на законы, говорит, чихать хотел.

— Вы можете, — говорит, — наказать человека, который сломал мне ребро или руку. Но как вы его накажете, если он сломает мне мысль или чувство? Вы даже никогда не думали, что ему полагается наказание.

Он не такой, как все, он говорит „я“ и „вы“. Ясное дело, победитель. Но доктору вот что интересно.

— Слушайте, — спрашивает он экстерна, — вы, случайно, не знаете инженера Деслера? Деслера из Берижинца?

— Кого? А, нет. — Экстерн никогда о нем не слыхал».

Доктор опять весело расхохотался, расхохотался потому, что один победитель не хочет признать другого, и по-приятельски положил руку на плечо Аншла Цудика: «Так ведь и он, доктор Грабай, тоже, так