существовал при устоявшемся порядке, отнюдь не хотят стеснять себя или уступить свое место другим, чужим, непонятным и неприятным для них людям. Сопротивление новому возникает как естественная реакция самозащиты и всегда принимает острые формы, чаще всего истребительной войны. Для того чтобы победить или, как минимум, отстоять себя, необходимо, чтобы внутри этноса возникла альтруистическая[131] этика, при которой интересы коллектива становятся выше личных. Такая этика наблюдается и среди стадных животных, но только у человека принимает значение единственного видоохранительного фактора. Она всегда соседствует с эгоистической этикой, при которой личное плюс семейное становится выше общественного, но, поскольку интересы личности и коллектива часто совпадают, острые коллизии возникают редко. С точки зрения сохранения человеческого аналога видового таксона, т. е. этноса, сочетание обеих этических концепций создает оптимальную ситуацию. Функции разделены. «Альтруисты» обороняют этнос как целое, «эгоисты» воспроизводят его в потомстве. Но естественный отбор ведет к сокращению числа «альтруистов», что делает этнический коллектив беззащитным, и по прошествии времени этнос, лишившись своих защитников, поглощается соседями. А потомство «эгоистов» продолжает жить, но уже в составе других этносов, вспоминая «альтруистов» не как своих защитников-героев, а как людей строптивых и неуживчивых, с дурным характером.

Проверить эту формулу на историческом материале можно только одним способом, о котором следует сказать подробно. Этика рассматривает отношение сущего к должному, а должное, как и сущее, в каждую эпоху меняется. Эти изменения весьма чутко фиксируются авторами источников, которые в других отношениях, не стесняясь, искажают факты. Здесь же они искренни, потому что описывают не действительность, а идеал, который им самим каждый раз представляется несомненным. Поэтому для фиксации смены поведенческого императива мы можем использовать историографию и даже художественную литературу прошлых эпох, приняв их не за источник информации, а за факт, подлежащий критическому исследованию, и при его помощи установить, как протекает этот процесс в натуре. Возьмем для примера какой-нибудь законченный отрезок истории народности (не государства, не политических институтов, не социально-экономических отношений, а именно этноса), достаточно хорошо известный читателю, и бегло просмотрим его фазы. Подходящий пример — город-государство Древний Рим. Если отбросить его легендарный период царей, от первой сецессии (ухода плебеев на Священную гору, вслед за чем последовал их компромисс с патрициями), определивший характер общественной системы, до эдикта Каракаллы (признания провинциалов, подданных Рима — римлянами), т. е. с 949 г. до н. э. по 212 г. н. э., можно легко проследить эволюцию соотношения «альтруистов» и «эгоистов». Впрочем, это сделали уже в древности римские историки, именуя этот процесс «падением нравов».

В первый период, до конца Пунических войн, как сообщают авторы источников, не было недостатка в героях, желавших гибнуть за отечество. Муций Сцевола, Аттилий Регул, Цинцинат, Эмилий Павел и множество им подобных, вероятно, в значительной мере были созданы патриотической легендой, но важно, что именно подобные личности служили идеалом поведения. В эпоху гражданских войн положение резко изменилось. Героями стали вожди партий: Марий или Сулла, Помпеи, Красс или Цезарь и Серторий, Юний Брут или Октавиан. Они уже не отдавали жизнь за отечество, а рисковали ею в интересах своей партии и с непременной выгодой для себя. В эпоху Принципата тоже было немало храбрых и энергичных деятелей, но все они действовали неприкрыто в личных интересах, и это воспринималось общественным мнением как должное и даже как единственно возможное поведение. Императоров и полководцев теперь хвалят за добросовестное исполнение своих обязанностей, т. е. за отсутствие нечестности и бессмысленной жестокости, но ведь это значит, что их воспринимают как «разумных эгоистов», ибо это и им самим выгодно. Уходят в прошлое партии оптиматов и популяров, и выступают группы тех или иных легионов, например сирийская, галльская, паннонская и т. п., которые сражаются между собой исключительно ради власти и денег. При династии Северов торжествует идеал и выгоды, и не случайно, что в это же время римский этнос, называвшийся Populus Romanus, растворяется среди народов, им же завоеванных.

Аналогичную картину мы видим в Средние века в Западной Европе, когда самым актуальным занятием была война с мусульманами. Образы первых эпических поэм: Роланд и Сид — паладины христианства. На самом деле, первый был маркграфом Бретонской марки и был убит не маврами, а басками; второй же — просто беспринципный авантюрист. Нужды нет: идеалы альтруистичны и героичны. Позже, во второй период, герой не забывает себя. Таковы Кортес и Писарро, Васко да Гама и Албукерки, Фрэнсис Дрейк и Хуан Австрийский, победитель при Лепанто. То, что они будучи храбрецами откровенно корыстны, никто не ставит им в вину; даже наоборот, это вызывает восхищение и одобрение. Проходит время, и героем становится наемный солдат, которому важна только собственная шкура, хотя ему нельзя отказать в уме, выдержке и самообладании.

Как мы видим, варьирующий в определенном направлении идеал является индикатором настроений коллектива, ибо отношение автора к герою эмоционально, и, следовательно, сознательная ложь исключена. А эти настроения отражают более глубокую сущность — изменение стереотипа поведения, который и является реальной основой этнической природы человеческого коллективного бытия.

Но при этом нельзя отказываться от учета сферы сознания, так как только оно дает возможность находить оптимальные решения в положении, которое не может не быть острым. До тех пор пока новая этническая система не сложилась и не набрала инерцию, процесс может быть оборван посторонним вмешательством, и, следовательно, для жесткой детерминированности (фатализма) нет места.

При такой постановке вопроса можно ответить, почему этносы вымирают, и настолько часто, что из тех, которые были зафиксированы при начале письменной истории в III тыс. до н. э., не осталось ни одного, а из тех, которые жили и действовали в начале н. э., — редкие единицы. Это тем более необходимо, что непрямые потомки древних римлян, эллинов, ассирийцев, видоизменившись до неузнаваемости, живут по сей час, но уже не являются ни римлянами, ни эллинами, ни ассирийцами, ибо заимствовали от предков только генофонд. Обратимся за аналогами к палеонтологии, которая наряду с другими проблемами занимается также проблемой вымирания популяций. Здесь несущественно, какова величина изучаемого объекта, поскольку можно предположить, что процессы вымирания должны иметь одну закономерность.

Уцелевшими оказались, как ни странно, виды, наименее развитые и, следовательно, наименее приспособленные к природной обстановке минувших эр. Зато былые цари жизни — динозавры, мастодонты, махайроды, пещерные медведи и пещерные львы исчезли начисто, хотя не имели достойных соперников. Вымирание видов сопровождается постепенным сокращением ареала и конкуренцией соседних видов, вытесняющих из биохора обреченный вид. Но остается неясным, в чем заключается эта «обреченность»? Не стремясь к решению палеобиологических задач, мы можем указать, что в этнологии она кроется в структуре этноса. При прочих равных условиях (численности, технике и т. п.) усложнение структуры повышает сопротивляемость враждебному окружению, упрощение — снижает ее. Вот почему полноценные в физическом и интеллектуальном аспектах народы, например индейцы или полинезийцы, оказались бессильными по сравнению с колонизаторами, отнюдь не лучшими представителями своих народов. Таким образом, наибольшую опасность как для этносов, так и для природы представляют соседи, не потерявшие в процессе развития способности к адаптации и потому расширяющие свой ареал. Без появления такого врага реликтовый этнос может существовать неограниченно долго.[132] Но не исключена гибель, вплоть до поголовного уничтожения, этносов развивающихся, если они наталкиваются на необратимое сопротивление более хищных соседей. Ограничимся одним наглядным примером — тюрками VI–VIII вв. (тюркютами).

С 550 по 581 г. небольшой алтайский этнос — тюркюты установили господство во всей Великой степи от Китая до Дона и от Сибири до Ирана. Система, которая называлась «Вечный Эль», была гибкой и разветвленной. В ней находили свое место племена степные и горные, жители оазисов Согдианы и обширных в то время низовий Волги, купцы и пастухи, буддисты и огнепоклонники наряду с самими тюрками-воинами, почитавшими «синее небо и черную землю». Но Китай, объединенный династией Суй (589–618) и победоносной табгачской империей Тан (619–907), был сильнее и агрессивнее. Сломить