соседей, пока не погиб как этническая общность[123] под короткими мечами римской пехоты. Однако эта гибель совпала, и, очевидно, не случайно, с этнической дивергенцией самого еврейского народа, когда фарисеи, саддукеи и ессеи перестали ощущать свою общность и начали видеть друг в друге либо отступников и изменников (отношение фарисеев и ессеев к саддукеям), либо дикарей (отношение саддукеев к ессеям, народным массам), либо оторвавшуюся от народа жреческую касту (отношение саддукеев и ессеев к фарисеям). А ведь в отношении уровня культуры евреи в I в. не уступали ни римлянам, ни грекам.

На основании приведенных примеров можно было бы подумать, что именно варварство таит в себе силы, которые при развитии культуры иссякают. Но и эта точка зрения не находит подтверждений в истории. Европейские народы завоевали Африку и Юго-Восточную Азию в XIX в. и создали систему колониальных империй, охватившую в начале XX в. почти всю поверхность суши. В некоторых случаях это можно объяснить превосходством в военной технике, но не всегда. Например, в Индии сипаи были вооружены английским оружием и тем не менее были разбиты англичанами, уступавшими им в численности. Турецкая армия в XVII–XVIII вв. не уступала по качеству оружия русской и австрийской, однако Евгений Савойский и Суворов оказались победителями, несмотря на малочисленность армий и удаленность от баз снабжения. Французы покорили Алжир и Аннам не столько за счет лучших пушек, сколько за счет прославленной храбрости зуавов, применившихся к малой (антипартизанской) войне. И наоборот, итальянцы, располагавшие самым совершенным оружием, проиграли в 1896 г. войну с негусом Менеликом, воины которого были вооружены копьями и кремневыми ружьями, а по древности своей культуры не уступали уроженцам Италии. Вот оно как!

Все перечисленные завоевания были неотделимы от этногенетического процесса Западной Европы, вследствие которого оказалось возможным создание наций и колониальных империй, начавшееся еще при феодализме. Но расширение ареалов европейских этносов закончилось в XX в. и стало ясно, что в истории не только всего мира, но даже самой Западной Европы оно было эпизодом важным, кровавым, героическим и противоречивым, но только эпизодом, а не вершиной эволюции. Крушение колониальных империй, свидетелями которого мы являемся, показывает, что процесс этногенеза прошел фазу расцвета и история приняла прежнее направление — Европа опять вошла в свои географические границы. Следовательно, дело не в уровне техники или культуры, и модель этнического развития следует строить на иных принципах. «Ни один народ, ни одна раса не остаются неизменными. Они непрерывно смешиваются с другими народами и расами и постоянно изменяются. Они могут казаться почти умирающими, а затем вновь воскреснуть как новый народ или как разновидность старого».[124]

Однако остается неясным, почему этносы-изоляты теряют способность к сопротивлению враждебному окружению. Согласно концепции А. Тойнби об «ответе» на «вызов», они должны были бы на вызов врага давать мощный ответ, а они либо сдаются, либо разбегаются. Видимо, переход к гомеостазу, позволяющему этносу существовать в изоляции, связан с утратой некоего признака, стимулировавшего резистентность этноса на ранних фазах. Тверды они только в одном — чужих в свою среду не допускают.

Замеченная и описанная особенность этнического феномена объясняет затруднения, постоянно возникающие при инкорпорации иноплеменников. Для того чтобы войти в чужой этнос, недостаточно собственного желания и даже простого согласия принимающего коллектива. Можно прекрасно устроиться в чужой среде и все-таки не стать своим. Если, допустим, шотландец получит гражданство Перу, то перуанцем он не станет, хотя перуанцы — сложносоставной этнос, появившийся относительно недавно — в начале XIX в. Но зато студенты-маори легко натурализуются в английских университетах. Объяснение — в отмеченном нами стереотипе поведения. Шотландец не проходил обряда инициации, как потомки инков, не ходил еженедельно к обедне, как потомки конкистадоров; его понятия о хорошем и плохом, благородном и низком, красивом и безобразном не те, что у перуанцев, и если доброй воли пришельца достаточно, чтобы стать гражданином другой страны, то этой воли мало для того, чтобы сменить этнос. А маори уже 100 лет живут рядом с англичанами и с детства знают, как надо поступать по-английски. Школа, совместные игры, деловые отношения влияют даже больше, чем смешанные браки. В Новой Зеландии еще имеет смысл противопоставление маори англичанам, но в Кембридже существенное значение приобретает противопоставление жителей Новой Зеландии обитателям «доброй, старой Англии».

Куда более затруднено вхождение в этносы малые и живущие натуральным хозяйством, хотя и тут бывают исключения: например, этнограф Морган был признан своим ирокезами, французский путешественник и скупщик мехов Этьен Брюле — гуронами. Примеров много, но справедливость требует отметить, что Морган оставался еще и американским ученым, а Брюле, деятельность которого протекала в 1609–1633 гг., был убит вождями племени за то, что настраивал молодежь против старых обычаев. Больше того, В. Г. Богораз описывает «русского чукчу» — мальчика-сиротку, воспитанного чукчами и не знавшего русского языка. Чукчи упорно считали его русским, и того же мнения держался он сам.

Итак, инкорпорация, в практических целях применявшаяся с времен незапамятных, всегда наталкивалась на сопротивление фактора, лежащего за пределами сознания и самосознания, в области ощущений, которые, как известно, отражают явления природы, не всегда правильно интерпретируемые аппаратом сознания. Как бы ни сложна была проблема, теперь можно сделать заключение: этнический феномен материален, он существует вне и помимо нашего сознания, хотя и локализуется в деятельности нашей сомы и высшей нервной деятельности. Он проявляется в оттенках характера, деятельности людей и относится к этнопсихологии. Последнюю не следует смешивать с социальной психологией, стремящейся «объяснить то, что делают люди, путем исследования… пяти функциональных единиц: действие, значение, роль личности и группа».[125] Социальная группа — это группа, которая «состоит из людей, действующих совместно как единое целое», т. е. люди «рассматриваются как участники какого-то рода действия».[126] Таковы, например… участники футбольного матча или «суда Линча». Пусть так, но ведь это не этнос! И там же отмечено, что «европейские интеллигенты, переселившиеся в Америку… часто лучше, чем американцы, знали ее историю, законы и обычаи. Однако эти люди обладали «знаниями» американской жизни, но не «знакомством» с ней. Они были не способны понять много такого, что любой ребенок, выросший в США, чувствует интуитивно».[127] Вместе с тем (и это характерно) одни люди могли прижиться в Америке, а другие рвались назад, несмотря на то что хорошо зарабатывали. Это прекрасно описал В. Г. Короленко в повести «Без языка».

Видимо, существуют разные степени этнической совместимости. При одних инкорпорация легка, при других — трудна, при третьих — невозможна. В чем причина столь странного феномена?

Этносы существовали всегда, после того, как на Земле появился неоантроп. И способ их существования, как показывает история человечества, один и тот же: зарождение, расширение, сокращение степени активности и либо распад, либо переход к равновесию со средой. Это типичный инерционный процесс системы, обменивающейся со средой информацией и энтропией всегда особым, неповторимым образом, можно сказать — в оригинальном ритме. Именно это обстоятельство ограничивает инкорпорацию. Чтобы стать подлинно «своим», надо включиться в процесс, т. е. унаследовать традицию и при условии, что инкорпорируемый не воспитывался своими истинными родителями. Во всех иных случаях инкорпорация превращается в этнический контакт.

Теперь поставим вопрос: в чем разница между этносами-изолятами и этносами, развивающимися бурно? В системах реликтовых этносов нет борьбы между членами этноса, а если и случается