обсуждали, брак по умолчанию является стандартным подтекстом любых отношений между полами для людей нашего возраста и нашего круга. Так было принято в те времена. Я как будто соглашаюсь с таким положением дел, но какая-то часть меня знает, что я неискренен. Прежде чем окончательно расстаться, мы пережили испуг, ошибочно решив, что Дебора беременна, и некоторое время спустя я ушел от нее к дочери директора школы. Через четыре года Дебора умрет, и горькая память о ней преследует меня по сей день.

Проведя достаточно времени на стройке и поработав кондуктором, я решаю попытать счастья в офисной работе: по крайней мере, мне не придется мерзнуть, я доставлю удовольствие маме и к тому же смогу притвориться, что использую в работе свой так называемый «недюжинный ум». В EveningChronicle я вижу объявление: «Воспользуйтесь своим гимназическим образованием, поступайте на государственную службу». Самым лучшим своим почерком я пишу заявление о принятии на работу в налоговое управление. Я разыскиваю старый школьный галстук, надеваю свой лучший костюм, свои самые приличные ботинки, причесываюсь и еду в Манчестер на двадцатиминутное интервью, которое проводит целая коллегия абсолютно безразличных людей среднего возраста, которые задают мне вопросы типа «Есть ли у вас какие-нибудь увлечения?». Мне хочется солгать, что я люблю ловить рыбу на мотыля, но опасаюсь попасть в затруднительное положение, если меня спросят, где я беру наживку и где находится самое богатое форелью течение в Нортумберленде. Конечно, я мог бы сказать «музыка», но мне обидно называть ее увлечением: страсть — пожалуй, но едва ли увлечение. Вот почему я решаю сказать, что люблю гулять.

— И где же конкретно вы гуляете?

— О, я гуляю повсюду! — гласит мой не очень-то находчивый ответ.

— Что ж, мистер Самнер, боюсь, эта работа не позволит вам много гулять. О, я и не ждал от нее этого.

— А какие газеты вы читаете?

Осознав, что нахожусь в Манчестере, я говорю: Guardian, после чего несколько интервьюеров недовольно вскидывает брови, мне кажется, они считают эту газету слишком левой: «И, э-э-э, Telegraph».

- Очень разумно, мистер Самнер. — Они знают, что я лгу. Честно говоря, я считаю, что получил бы эту работу, даже в том случае, если бы проверяющие просто дали мне подышать на зеркало и проверили, конденсируется ли на нем мое дыхание, — вот каким трудным было это собеседование.

— Ну, вот, это и есть государственная служба, — говорю я сам себе.

Итак, я становлюсь служащим налогового ведомства точно так же, как когда-то я брался за другие виды работы, а потом без сожаления бросал их. Это тоскливая работа, к которой у меня нет абсолютно никаких способностей и еще меньше интереса. И хотя быть уволенным с государственной службы практически невозможно, моя репутация в качестве налогового инспектора быстро становится из рук вон плохой. Входящие бумаги, которые я должен обрабатывать, превращаются в огромную стопку никому не нужного мусора, а унылые, потрепанные папки, где содержатся налоговые истории тысяч и тысяч служащих, сплошь заполняют полки стеллажей, источая подавляющую канцелярскую нищету. У меня не вызывает никакого сомнения, что те, чьи налоговые дела я должен контролировать, заняты такой же безнадежно скучной и не приносящей удовлетворения работой, как и я сам. Нередко я приезжаю на работу с опозданием чуть ли не на час. Мои обеденные перерывы продолжаются далеко за полдень, и в пять часов дня я всегда первым покидаю офис, после чего начинается моя настоящая жизнь: я тащу Дебору смотреть на группы в пабах, клубах и на танцплощадках. Мы слушаем Рода Стюарта и группу The Faces в клубе «Mayfair»; Флитвуда Мака, Джули Дрисколл и Брайана Огера в «Go-Go». Дебора терпеливо поддерживает меня в моих мечтах прорваться в круг работающих музыкантов и по дороге домой в автобусе слушает мою нескончаемую болтовню о достоинствах или недостатках той или иной группы. А потом приходится возвращаться к действительности и на следующий день снова отправляться на работу.

Некто мистер Уилсон, проработавший в нашем офисе более двадцати лет, рассказывает мне, что Алан Прайс, клавишник из группы Animals, до того, как прославился и разбогател, сидел за тем самым столом, за которым я сижу сейчас. Мистер Уилсон, будучи главным хранителем истории и традиций офиса, является еще и тайным офисным распутником: он украдкой разглядывает девушек, которые разносят огромные охапки коричневых и розовых папок по рабочим местам в нашей длинной комнате. Каждый раз, когда милое создание в мини-юбке и на каблуках вынуждено тянуться к самой верхней полке за какой-нибудь папкой, мистер Уилсон поворачивается якобы для того, чтобы заточить карандаш, и смотрит в этом направлении отсутствующим взглядом. А поскольку у меня мало способов скрасить скуку этих бесплодных дней, я начинаю пародировать искусную хореографию крутящихся стульев, карандашных точилок и отсутствующих взглядов. И вот мы совершаем одни и те же движения, свободно и не напряженно, как синхронные пловцы в море желания. Девушки не протестуют, потому что, как и мы, страдают от скуки. Некоторые из этих офисных сирен обезоруживающе красивы, но я подозреваю, что, если поддаться на их незамысловатые чары, можно остаться здесь навсегда и выродиться в мистера Уилсона, который привязан к своему столу, как унылый Приап в храме чувственности.

В конце концов эта сводящая с ума дневная работа действует на меня как катализатор. Я осознаю, что должен найти способ развивать свои музыкальные способности и параллельно иметь какое-то стабильное занятие, приносящее хотя бы немного денег. В семидесятых годах студенческая стипендия, хотя и не позволяла человеку купаться в роскоши, все же давала средства к существованию, обеспечивающие крышу над головой и пару жареных яиц на сковородке, а может быть, и пару фунтов на то, чтобы время от времени выпить кружку пива в студенческом клубе. К тому же в этой среде я надеялся встретить единомышленников. Итак, отработав в налоговом ведомстве тоскливые полгода, я записался в педагогический колледж Северных графств. Именно здесь в конце 1972 года я встречу йоркширца с бесцеремонной и резкой манерой разговаривать, который в течение нескольких следующих лет станет моим наставником, руководителем в вопросах музыки, партнером и соперником.

Джерри Ричардсон учится в моем колледже на курс старше меня. У нас много общего. Как и я, по окончании гимназии он какое-то время плыл по течению, переходя с одной тупой работы на другую. Как и я, он отчаянно мечтал пробиться в музыкальный мир и искал места, где можно бросить якорь, чтобы иметь время подумать о своих планах. Он родился и вырос в Лидсе, в семье музыкантов, и с ранних лет играл на пианино. Как музыкант он значительно превосходит меня, но у нас есть два серьезных основания для дружбы: оба мы считаем музыку своей единственной страстью и ни один из нас не имеет ни малейшего желания становиться учителем. Тем не менее колледж позволяет (или, по крайней мере, в те времена позволял) избегать отчисления и держаться на плаву, затрачивая на учебу минимальные усилия, что, конечно, оставляет достаточно времени и энергии для занятий музыкой.

Музыка — единственное, чем мы по-настоящему хотим заниматься. Зарабатывать на жизнь игрой на музыкальном инструменте кажется если не пределом желаний, то чем-то близким к этому. Играть в клубах, вечер за вечером, — почетно и романтично (по крайней мере, так нам представляется). Именно Джерри первым прокладывает путь в сказочный мир клубов и кабаре, где при условии, что ты хорошо играешь и достаточно гибок в своем репертуаре, ты получаешь возможность присоединиться к тому славному братству, к той категории избранных музыкантов, которые аккомпанируют эстрадным певцам, жонглерам, стриптизершам, фокусникам и комикам. Быть профессиональным музыкантом, добротным ремесленником, который умеет читать ноты достаточно хорошо, чтобы не потерять работу, играть в любом требуемом стиле — вот моя высшая цель, а Джерри уже тогда всего этого достиг. Я благоговел перед ним. На тот момент моим всепоглощающим стремлением было стать еще лучшим музыкантом: тренироваться каждый день, учиться читать ноты, не терять интереса к постепенно раскрывающей свои тайны музыке, до последнего вздоха охотиться за этим ускользающим знанием. Не кто иной, как мой друг Джерри, вложил в меня эти идеи и не давал им угаснуть, хотя и по сей день, будучи скромным и объективным человеком, неохотно это признает.