крушений,На милость черных вечеров…На редкость дик, на восхищеньеБыл вольный этот вид суров.Он стал спускаться. Дикий чашникГремел ковшом, и через крайБежала пена. Молочай,Полынь и дрок за набалдашникЦеплялись, затрудняя шаг,И вихрь степной свистел в ушах.И вот уж бережок, пузырясь,Заколыхал камыш и ирис,И набежала рябь с концов.Но неподернут и свинцовПосередине мрак лиловый.А рябь! Как будто рыболоваСвинцовый грузик заскользил,Осунулся и лег на илС непереимчивой ужимкой,С какою пальцу самоловУмеет намекнуть без слов:Вода, мол, вот и вся поимка.Он сел на камень. Ни однаЧерта не выдала волненья,С каким он погрузился в чтеньеЕвангелья морского дна.Последней раковине дорогСердечный шелест, капля сна,Которой мука солона,Ее сковавшая. Из створокНе вызвать и клинком ножаТого, чем боль любви свежа.Того счастливейшего всхлипа,Что хлынул вон и создал риф,Кораллам губы обагрив,И замер на устах полипа.
3
Мчались звезды. В море мылись мысы.Слепла соль. И слезы высыхали.Были темны спальни. Мчались мысли,И прислушивался сфинкс к сахаре.Плыли свечи. И, казалось, стынетКровь колосса. Заплывали губыГолубой улыбкою пустыни.В час отлива ночь пошла на убыль.Море тронул ветерок с Марокко.Шел самум. Храпел в снегах Архангельск.Плыли свечи. Черновик «пророка»Просыхал, и брезжил день на Ганге.
4
Облако. Звезды. И сбоку —Шлях и – Алеко. ГлубокМесяц Земфирина ока:Жаркий бездонный белок.Задраны к небу оглобли.Лбы голубее олив.Табор глядит исподлобья,В звезды мониста вперив.Это ведь кровли халдеиНапоминает! Печет,Лунно; а кровь холодеет.Ревность? Но ревность не в счет!Стой! Ты похож на сирийца.Сух, как скопец-звездочет.Мысль озарилась убийством.Мщенье? Но мщенье не в счет!Тень, как навязчивый евнух.Табор покрыло плечо.Яд? Но по кодексу гневныхСамоубийство не в счет!Прянул, и пыхнули ноздри.Не уходился еще?Тише, скакун, – заподозрят.Бегство? Но бегство не в счет!
5
Цыганских красок достигал,Болел цыганкой и тайн не делалИз черных дырок тростникаВ краю воров и виноделов.Забором крался конокрад,Загаром крылся виноград,Клевали кисти воробьи,Кивали безрукавки чучел,Но шорох гроздий перебив,Какой-то рокот мер и мучил.Там мрело море. БерегаГремели, осыпался гравий.Тошнило гребни изрыгать,Барашки грязные играли.И шквал за Шабо бушевал,И выворачивал причалы.В рассоле крепла бечева,И шторма тошнота крепчала.Раскатывался балкой гул,Как баней шваркнутая шайка,Как будто говорил КагулВ ночах с Очаковскою чайкой.
6
В степи охладевал закат,И вслушивался в звон уздечек,В акцент звонков и языкаМечтательный, как ночь, кузнечик.И степь порою спрохвалаВолок, как цепь, как что-то третье,Как выпавшие удила,Стреноженный и сонный ветер.Истлела тряпок пестрота,И, захладев, как медь безмена,Завел глаза, чтоб стрекотать,И засинел, уже безмерный,Уже, как песнь, безбрежный юг,Чтоб перед этой песнью духНевесть каких ночей, невестьКаких стоянок перевесть.Мгновенье длился этот миг,Но он и вечность бы затмил.
Болезнь
1
Больной следит. Шесть дней подрядСмерчи беснуются без устали.По кровле катятся, бодрят,Бушуют, падают в бесчувствии.Средь вьюг проходит рождество.Он видит сон: пришли и подняли.Он вскакивает. «Не его ль?»(Был зов. Был звон. Не новогодний ли?)Вдали, в Кремле гудит Иван,Плывет, ныряет, зарывается.Он спит. Пурга, как океанВ величьи, – тихой называется.
2
С полу, звездами облитого,К месяцу, вдоль по оградеТянется волос ракитовый,Дыбятся клочья и пряди.Жутко ведь, вея, окутыватьДымами Кассиопею!Наутро куколкой тутовойЦерковь свернуться успеет.Что это? Лавры ли КиеваСпят купола, или ЭддуСевер взлелеял и выявилПерлом предвечного бреда? Так это было. Тогда-то я,Дикий, скользящий, растущий,Встал среди сада рогатогоПризраком тени пастушьей.Был он, как лось. До колен емуСнег доходил, и сквозь ветвиВиделась взору оленьемуНа полночь легшая четверть.Замер загадкой, как вкопанный,Глядя на поле лепное:В звездную стужу, как сноп, оноБелой плескало копною.До снегу гнулся. ПодхватывалС полу, всей мукой извилинЗвезды и ночь. У сохатогоХаос веков был не спилен.
3
Может статься так, может иначе,Но в несчастный некий часДуховенств душней, черней иночествПостигает безумье нас.Стужа. Ночь в окне, как приличие,Соблюдает холод льда.В шубе, в креслах дух, и мурлычет – иВсе одно, одно всегда.И чекан сука, и щека его,И паркет, и тень кочергиОтливают сном и раскаяньемСутки сплошь грешившей пурги.Ночь тиха. Ясна и морозна ночь,Как слепой щенок – молоко,Всею темью пихт неосознаннойПьет сиянье звезд частокол.Будто каплет с пихт. Будто теплятся.Будто воском ночь заплыла.Лапой ели на ели слепнет снег,На дупле – силуэт дупла.Будто эта тишь, будто эта высь,Элегизм телеграфной волны — Ожиданье, сменившее крик: «Отзовись!»Или эхо другой тишины.Будто нем он, взгляд этих игл и ветвей,А другой, в высотах, – тугоух,И сверканье пути на раскатах – ответНа взыванье чьего-то ау.Стужа. Ночь в окне, как приличие,Соблюдает холод льда.В шубе, в креслах дух, и мурлычет – иВсе одно, одно всегда.Губы, губы! Он стиснул их до крови,Он трясется, лицо обхватив.Вихрь догадок родит в биографеЭтот мертвый, как мел, мотив.
4. Фуфайка больного
От тела отдельную жизнь, и длиннейВедет, как к груди непричастный пингвин,Бескрылая кофта больного – фланель:То каплю тепла ей, то лампу придвинь.Ей помнятся лыжи. От дуг и от тел,Терявшихся в мраке, от сбруи, от барВалило! Казалось – сочельник потел!Скрипели, дышали езда и ходьба.Усадьба и ужас, пустой в остальном:Шкафы с хрусталем, и ковры, и лари.Забор привлекало, что дом воспален.Снаружи казалось, у люстр плеврит.Снедаемый небом, с зимою в очах,Распухший кустарник был бел, как испуг.Из кухни, за сани, пылавший
