- Мне уж скучно стало… выскочил из тюрьмы - зачем? Только прячусь. А там я учился, там Павел так нажимал на мозги - одно удовольствие! А что, Ниловна, как насчет побега решили?

- Не знаю! - ответила она, невольно вздохнув. Положив ей на плечо тяжелую руку и приблизив к ней лицо, Николай заговорил:

- Ты скажи им - они тебя послушают, - очень легко это! Ты гляди сама, вот - стена тюрьмы, около - фонарь. Напротив - пустырь, налево - кладбище, направо - улицы, город. К фонарю подходит фонарщик - днем, лампы чистить, - ставит лестницу к стене, влез, зацепил за гребень стены крючья веревочной лестницы, спустил ее во двор тюрьмы и - марш! Там, за стеной, знают время, когда это будет сделано, попросят уголовных устроить шум или сами устроят, а те, кому надо, в это время по лестнице через стенку - раз, два - готово!

Он размахивал перед лицом матери руками, рисуя свой план, все у пего выходило просто, ясно, ловко. Она знала его тяжелым, неуклюжим. Глаза Николая прежде смотрели на все с угрюмой злобой и недоверием, а теперь точно прорезались заново, светились ровным, теплым светом, убеждая и волнуя мать…

- Ты подумай, ведь это будет - днем!.. Непременно днем. Кому в голову придет, что заключенный решится бежать днем, на глазах всей тюрьмы?..

- А застрелят! - вздрогнув, молвила женщина.

- Кто? Солдат - нет, надзиратели револьверами гвозди вколачивают…

- Уж очень просто все…

- Увидишь - верно! Нет, ты поговори с ними. У меня все готово - веревочная лестница, крючья для нее, - хозяин будет фонарщиком…

За дверью кто-то возился, кашлял, гремело железо.

- Вот он! - сказал Николай.

В открытую дверь просунулась жестяная ванна, хриплый голос бормотал:

- Лезь, черт.

Потом явилась круглая седая голова без шапки, с выпученными глазами, усатая и добродушная.

Николай помог втащить ванну, в дверь шагнул высокий сутулый человек, закашлял, надувая бритые щеки, плюнул и хрипло поздоровался:

- Доброго здоровья…

- Вот, спроси его! - воскликнул Николай.

- Меня? О чем?

- О побеге…

- А-а! - сказал хозяин, вытирая усы черными пальцами.

- Вот, Яков Васильевич, не верит она, что это просто.

- Мм, - не верит? Значит - не хочет. А мы с тобой хотим, ну и - верим! - спокойно сказал хозяин и, вдруг перегнувшись пополам, начал глухо кашлять. Откашлялся, растирая грудь, долго стоял среди комнаты, сопя и разглядывая мать вытаращенными глазами.

- Решать это Паше и товарищам, - сказала Ниловна.

Николай задумчиво опустил голову.

- Это кто - Паша? - спросил хозяин, садясь.

- Сын мой.

- Как фамилия?

- Власов.

Он кивнул головой, достал кисет, вынул трубку и, набивая ее табаком, отрывисто говорил:

- Слышал. Мой племяш знает его. Он тоже в тюрьме, племяш - Евченко, слыхали? А моя фамилия - Гобун. Вот скоро всех молодых в тюрьму запрут, то-то нам, старикам, раздолье будет! Жандармский мне обещает племянника-то даже в Сибирь заслать. Зашлет, собака!

Закурив, он обратился к Николаю, часто поплевывая на пол.

- Так не хочет? Ее дело. Человек свободен, устал сидеть - иди, устал идти - сиди. Ограбили - молчи, бьют - терпи, убили - лежи. Это известно. А я Савку вытащу. Вытащу.

Его короткие, лающие фразы возбуждали у матери недоумение, а последние слова вызвали зависть.

Идя по улице встречу холодному ветру и дождю, она думала о Николае: «Какой стал, - поди-ка ты!»

И, вспоминая Гобуна, почти молитвенно размышляла: «Видно, не одна я заново живу!..»

А вслед за этим в сердце ее выросла дума о сыне: «Кабы он согласился!»

В воскресенье, прощаясь с Павлом в канцелярии тюрьмы, она ощутила в своей руке маленький бумажный шарик. Вздрогнув, точно он ожег ей кожу ладони, она взглянула в лицо сына, прося и спрашивая, но не нашла ответа. Голубые глаза Павла улыбались обычной, знакомой ей улыбкой, спокойной и твердой.

- Прощай! - сказала она, вздыхая. Сын снова протянул ей руку, и что-то ласковое дрогнуло в его лице.

- Прощай, мать!

Она ждала, не выпуская руки.

- Не беспокойся, не сердись! - проговорил он. Эти слова и упрямая складка на лбу ответили ей.

- Ну, что ты? - бормотала она, опустив голову. - Чего там… И торопливо ушла, не взглянув на него, чтобы не выдать своего чувства слезами на глазах и дрожью губ. Дорогой ей казалось, что кости руки, в которой она крепко сжала ответ сына, ноют и вся рука отяжелела, точно от удара по плечу. Дома, сунув записку в руку Николая, она встала перед ним и, ожидая, когда он расправит туго скатанную бумажку, снова ощутила трепет надежды. Но Николай сказал:

- Конечно! Вот что он пишет: «Мы не уйдем, товарищи, не можем. Никто из нас. Потеряли бы уважение к себе. Обратите внимание на крестьянина, арестованного недавно. Он заслужил ваши заботы, достоин траты сил. Ему здесь слишком трудно. Ежедневные столкновения с начальством. Уже имел сутки карцера. Его замучают. Мы все просим за него. Утешьте, приласкайте мою мать. Расскажите ей, она все поймет».

Мать подняла голову и тихо, вздрогнувшим голосом сказала:

- Ну - чего же рассказывать мне! Я понимаю! Николай быстро отвернулся в сторону, вынул платок, громко высморкался и пробормотал:

- Схватил насморк, видите ли…

Потом, закрыв глаза руками, чтобы поправить очки, и расхаживая по комнате, он заговорил:

- Видите ли, мы не успели бы все равно…

- Ничего! Пусть судят! - говорила мать, нахмурив брови, а грудь наливалась сырой, туманной тоской.

- Вот, я получил письмо от товарища из Петербурга…

- Ведь он и из Сибири может уйти… может?

- Конечно! Товарищ пишет - дело скоро назначат, приговор известен - всех на поселение. Видите? Эти мелкие жулики превращают свой суд в пошлейшую комедию. Вы понимаете - приговор составлен в Петербурге, раньше суда…

- Вы оставьте это, Николай Иванович! - решительно сказала мать. - Не надо меня утешать, не надо объяснять. Паша худо не сделает, даром мучить ни себя, ни других - не будет! И меня он любит - да! Вы видите - думает обо мне. Разъясните, пишет, утешьте, а?..

Сердце у нее стучало быстро, голова кружилась от возбуждения.

- Ваш сын - прекрасный человек! - воскликнул Николай несвойственно громко. - Я очень уважаю его!