последние годы почти забыла их разъедающий вкус; офицер посмотрел на нее и, брезгливо сморщив лицо, заметил:

- Вы преждевременно ревете, сударыня! Смотрите, вам не хватит слез впоследствии!

Снова озлобляясь, она сказала:

- У матери на все слез хватит, на все! Коли у вас есть мать - она это знает, да!

Офицер торопливо укладывал бумаги в новенький портфель с блестящим замком.

- Марш! - скомандовал он.

- До свиданья, Андрей, до свиданья, Николай! - тепло и тихо говорил Павел, пожимая товарищам руки.

- Вот именно - до свиданья! - усмехаясь, повторил офицер. Весовщиков тяжело сопел. Его толстая шея налилась кровью, глаза сверкали жесткой злобой. Хохол блестел улыбками, кивал головой и что-то говорил матери, она крестила его и тоже говорила:

- Бог видит правых…

Наконец толпа людей в серых шинелях вывалилась в сени и, прозвенев шпорами, исчезла. Последним вышел Рыбин, он окинул Павла внимательным взглядом темных глаз, задумчиво сказал:

- Н-ну, прощайте!

И, покашливая в бороду, неторопливо вышел в сени.

Заложив руки за спину, Павел медленно ходил по комнате, перешагивая через книги и белье, валявшееся па полу, говорил угрюмо:

- Видишь, - как это делается?..

Недоуменно рассматривая развороченную комнату, мать тоскливо прошептала:

- Зачем Николай грубил ему?..

- Испугался, должно быть, - тихо сказал Павел.

- Пришли, схватили, увели, - бормотала мать, разводя руками.

Сын остался дона, сердце ее стало биться спокойнее, а мысль стояла неподвижно перед фактом и не могла обнять его.

- Насмехается этот желтый, грозит…

- Хорошо, мать! - вдруг решительно сказал Павел. - Давай, уберем все это…

Он сказал ей «мать» и «ты», как говорил только тогда, когда вставал ближе к ней. Она подвинулась к нему, заглянула в его лицо и тихонько спросила:

- Обидели тебя?

- Да! - ответил он. - Это тяжело! Лучше бы с ними… Ей показалось, что у него на глазах слезы, и, желая утешить, смутно чувствуя его боль, она, вздохнув, сказала:

- Погоди, возьмут и тебя!..

- Возьмут! - отозвался он. Помолчав, мать грустно заметила:

- Экий ты, Паша, суровый! Хоть бы ты когда-нибудь утешил меня! А то - я скажу страшно, а ты еще страшнее. Он взглянул на нее, подошел и тихо проговорил:

- Не умею я, мама! Надо тебе привыкнуть к этому. Она вздохнула и, помолчав, заговорила, сдерживая дрожь страха:

- А может, они пытают людей? Рвут тело, ломают косточки? Как подумаю я об этом, Паша, милый, страшно!..

- Они душу ломают… Это больнее - когда душу грязными руками…

На другой день стало известно, что арестованы Букин, Самойлов, Сомов и еще пятеро. Вечером забегал Федя Мазин - у него тоже был обыск, и, довольный этим, он чувствовал себя героем.

- Боялся, Федя? - спросила мать.

Он побледнел, лицо его заострилось, ноздри дрогнули.

- Боялся, что ударит офицер! Он - чернобородый, толстый, пальцы у него в шерсти, а на носу - черные очки, точно - безглазый. Кричал, топал ногами! В тюрьме сгною, говорит! А меня никогда не били, ни отец, ни мать, я - один сын, они меня любили.

Он закрыл на миг глаза, сжал губы, быстрым жестом обеих рук взбил волосы на голове и, глядя на Павла покрасневшими глазами, сказал:

- Если меня когда-нибудь ударят, я весь, как нож, воткнусь в человека, - зубами буду грызть, - пусть уж сразу добьют!

- Тонкий ты, худенький! - воскликнула мать. - Куда тебе драться?

- Буду! - тихо ответил Федя. Когда он ушел, мать сказала Павлу:

- Этот раньше всех сломится!.. Павел промолчал.

Через несколько минут дверь в кухню медленно отворилась, вошел Рыбин.

- Здравствуйте! - усмехаясь, молвил он. - Вот - опять я. Вчера привели, а сегодня - сам пришел! - Он сильно потряс руку Павла, взял мать за плечо и спросил:

- Чаем напоишь?

Павел молча рассматривал его смуглое широкое лицо в густой черной бороде и темные глаза. В спокойном взгляде светилось что-то значительное.

Мать ушла в кухню ставить самовар. Рыбин сел, погладил бороду и, положив локти на стол, окинул Павла темным взглядом.

- Так вот! - сказал он, как бы продолжая прорванный разговор. - Мне с тобой надо поговорить открыто. Я тебя долго оглядывал. Живем мы почти рядом; вижу - народу к тебе ходит много, а пьянства и безобразия нет. Это первое. Если люди не безобразят, они сразу заметны - что такое? Вот. Я сам глаза людям намял тем, что живу в стороне.

Речь его лилась тяжело, но свободно, он гладил бороду черной рукою и пристально смотрел в лицо Павла.

- Заговорили про тебя. Мои хозяева зовут еретиком - в церковь ты не ходишь. Я тоже не хожу. Потом явились листки эти. Это ты их придумал?

- Я! - ответил Павел.

- Уж и ты! - тревожно воскликнула мать, выглядывая из кухни. - Не один ты!

Павел усмехнулся. Рыбин тоже.

- Так! - сказал он.

Мать громко потянула носом воздух и ушла, немного обиженная тем, что они не обратили внимания на ее слова.

- Листки - это хорошо придумано. Они народ беспокоят. Девятнадцать было?

- Да! - ответил Павел.

- Значит, - все я читал! Так. Есть в них непонятное, есть лишнее, - ну, когда человек много говорит, ему слов с десяток и зря сказать приходится…

Рыбин улыбнулся, - зубы у него были белые и крепкие.

- Потом - обыск. Это меня расположило больше всего. И ты, и хохол, и Николаи - все вы обнаружились…

Не находя нужного слова, он замолчал, взглянул в окно, постукал пальцами по столу:

- Обнаружили решение ваше. Дескать, ты, ваше благородие, делай свое дело, а мы будем делать - свое. Хохол тоже хороший парень. Иной раз слушаю я, как он на фабрике говорит, и думаю - этого не сомнешь, его только смерть одолеет. Жилистый человек! Ты мне, Павел, веришь?

- Верю! - сказал Павел, кивнув головой.

- Вот. Гляди - мне сорок лет, я вдвое старше тебя, в двадцать раз больше видел. В солдатах три года с лишком шагал, женат был два раза, одна померла, другую бросил. На Кавказе был, духоборцев знаю. Они, брат, жизнь не одолеют, нет!

Мать жадно слушала его крепкую речь; было приятно видеть, что к сыну пришел пожилой человек и