- Ты этого ещё не можешь понять, что значит - жениться и что венчаться, только это - страшная беда, ежели девица, не венчаясь, дитя родит! Ты это запомни да, как вырастешь, на такие дела девиц не подбивай, тебе это будет великий грех, а девица станет несчастна, да и дитя беззаконно,- запомни же, гляди! Ты живи, жалеючи баб, люби их сердечно, а не ради баловства, это я тебе хорошее говорю!
Она задумалась, покачиваясь на стуле, потом, встрепенувшись, снова начала:
- Ну, как же тут быть? Я Максима - по лбу, я Варвару - за косу, а он мне разумно говорит: 'Боем дела не исправишь!' И она тоже: 'Вы, говорит, сначала подумали бы, что делать, а драться - после!' Спрашиваю его: 'Деньги-то у тебя есть?' - 'Были, говорит, да я на них Варе кольцо купил'. - 'Что же это у тебя - трёшница была?' - 'Нет, говорит, около ста целковых'. А в те поры деньги были дороги, вещи - дёшевы, гляжу я на них, на мать твою с отцом,- экие ребята, думаю, экие дурачишки! Мать говорит: 'Я кольцо это под пол спрятала, чтоб вы не увидали, его можно продать!' Ну, совсем ещё дети! Однако, так ли, эдак ли, уговорились мы, что венчаться им через неделю, а с попом я сама дело устрою. А сама - реву, сердце дрожмя дрожит, боюсь дедушку, да и Варе - жутко. Ну, наладились!
Только был у отца твоего недруг, мастер один, лихой человек, и давно он обо всём догадался и приглядывал за нами. Вот, обрядила я доченьку мою единую во что пришлось получше, вывела её за ворота, а за углом тройка ждала, села она, свистнул Максим - поехали! Иду я домой во слезах - вдруг встречу мне этот человек, да и говорит, подлец: 'Я, говорит, добрый, судьбе мешать не стану, только ты, Акулина Ивановна, дай мне за это полсотни рублей!' А у меня денег нет, я их не любила, не копила, вот я, сдуру, и скажи ему: 'Нет у меня денег и не дам!' - 'Ты, говорит, обещай!' - 'Как это - обещать, а где я их после-то возьму?' - 'Ну, говорит, али трудно у богатого мужа украсть?' Мне бы, дурёхе, поговорить с ним, задержать его, а я плюнула в рожу-то ему да и пошла себе! Он - вперёд меня забежал на двор и - поднял бунт!
Закрыв глаза, она говорит сквозь улыбку:
- Даже и сейчас вспомнить страшно дела эти дерзкие! Взревел дедушко-то, зверь зверем,- шутка ли это ему? Он, бывало, глядит на Варвару-то, хвастается: за дворянина выдам, за барина! Вот те и дворянин, вот те и барин! Пресвятая богородица лучше нас знает, кого с кем свести. Мечется дедушко по двору-то, как огнём охвачен, вызвал Якова с Михаилом, конопатого этого мастера согласил да Клима, кучера; вижу я - кистень он взял, гирю на ремешке, а Михайло - ружьё схватил, лошади у нас были хорошие, горячие, дрожки-тарантас - лёгкие,- ну, думаю, догонят! И тут надоумил меня ангел-хранитель Варварин,- добыла я нож да гужи-то у оглобель и подрезала, авось, мол, лопнут дорогой! Так и сделалось: вывернулась оглобля дорогой-то, чуть не убило деда с Михайлом да Климом, и задержались они, а как, поправившись, доскакали до церкви - Варя-то с Максимом на паперти стоят, обвенчаны, слава те господи!
Пошли было наши-то боем на Максима, ну - он здоров был, сила у него была редкая! Михаила с паперти сбросил, руку вышиб ему, Клима тоже ушиб, а дедушко с Яковом да мастером этим - забоялись его.
Он и во гневе не терял разума, говорит дедушке: 'Брось кистень, не махай на меня, я человек смирный, а что я взял, то бог мне дал и отнять никому нельзя, и больше мне ничего у тебя не надо'. Отступились они от него, сел дедушко на дрожки, кричит: 'Прощай теперь, Варвара, не дочь ты мне, и не хочу тебя видеть, хошь - живи, хошь - с голоду издохни'. Воротился он - давай меня бить, давай ругать, я только покряхтываю да помалкиваю: всё пройдет, а чему быть, то останется! После говорит он мне: 'Ну, Акулина, гляди же: дочери у тебя больше нет нигде, помни это!' Я одно своё думаю: ври больше, рыжий,- злоба - что лёд, до тепла живёт!
Я слушаю внимательно, жадно. Кое-что в её рассказе удивляет меня, дед изображал мне венчание матери совсем не так: он был против этого брака, он после венца не пустил мать к себе в дом, но венчалась она, по его рассказу,- не тайно, и в церкви он был. Мне не хочется спросить бабушку, кто из них говорит вернее, потому что бабушкина история красивее и больше нравиться мне. Рассказывая, она всё время качается, точно в лодке плывёт. Если говорит о печальном или страшном, то качается сильней, протянув руку вперёд, как бы удерживая что-то в воздухе. Она часто прикрывает глаза, и в морщинах щёк её прячется слепая, добрая улыбка, а густые брови чуть-чуть дрожат. Иногда меня трогает за сердце эта слепая, всё примиряющая доброта, а иногда очень хочется, чтобы бабушка сказала какое-то сильное слово, что-то крикнула.
- Первое время, недели две, и не знала я, где Варя-то с Максимом, а потом прибежал от неё мальчонко бойкенький, сказал. Подождала я субботы да будто ко всенощной иду, а сама к ним! Жили они далеко, на Суетинском съезде, во флигельке, весь двор мастеровщиной занят, сорно, грязно, шумно, а они - ничего, ровно бы котята, весёлые оба, мурлычут да играют. Привезла я им чего можно было: чаю, сахару, круп разных, варенья, муки, грибов сушёных, деньжонок, не помню сколько, понатаскала тихонько у деда - ведь коли не для себя, так и украсть можно! Отец-то твой не берёт ничего, обижается: 'Али, говорит, мы нищие?' И Варвара поёт под его дудку: 'Ах, зачем это, мамаша?..' Я их пожурила: 'Дурачишко, говорю, я тебе - кто? Я тебе - богоданная мать, а тебе, дурёхе,- кровная! Разве, говорю, можно обижать меня? Ведь когда мать на земле обижают - в небесах матерь божия горько плачет!' Ну, тут Максим схватил меня на руки и давай меня по горнице носить, носит да ещё приплясывает,- силен был, медведь! А Варька-то ходит, девчонка, павой, мужем хвастается, вроде бы новой куклой, и всё глаза заводит и всё таково важно про хозяйство сказывает, будто всамделишняя баба,- уморушка глядеть! А ватрушки к чаю подала, так об них волк зубы сломит, и творог - дресвой рассыпается!
Так оно и шло долгое время, уж и ты готов был родиться, а дедушко всё молчит,- упрям, домовой! Я тихонько к ним похаживаю, а он и знал это, да будто не знает. Всем в дому запрещено про Варю говорить, все молчат, и я тоже помалкиваю, а сама знаю свое - отцово сердце ненадолго немо. Вот как-то пришёл заветный час - ночь, вьюга воет, в окошки-то словно медведи лезут, трубы поют, все беси сорвались с цепей, лежим мы с дедушком - не спится, я и скажи: 'Плохо бедному в этакую ночь, а ещё хуже тому, у кого сердце неспокойно!' Вдруг дедушко спрашивает: 'Как они живут?' - 'Ничего, мол, хорошо живут'. - 'Я, говорит, про кого это спросил?' - 'Про дочь Варвару, про зятя Максима'. - 'А как ты догадалась, что про них?' 'Полно-ко, говорю, отец, дурить-то, бросил бы ты эту игру, ну - кому от неё весело?' Вздыхает он: 'Ах вы, говорит, черти, серые вы черти!' Потом выспрашивает: что, дескать, дурак этот большой - это про отца твоего,верно, что дурак? Я говорю: 'Дурак, кто работать не хочет, на чужой шее сидит, ты бы вот на Якова с Михайлой поглядел - не эти ли дураками-то живут? Кто в дому работник, кто добытчик? Ты. А велики ли они тебе помощники?' Тут он - ругать меня: и дура-то я, и подлая, и сводня, и уж не знаю как! Молчу. 'Как ты, говорит, могла обольститься человеком, неведомо откуда, неизвестно каким?' Я себе молчу, а как устал он, говорю: 'Пошёл бы ты, поглядел, как они живут, хорошо ведь живут'. - 'Много, говорит, чести будет им, пускай сами придут...' Тут уж я даже заплакала с радости, а он волосы мне распускает, любил он волосьями моими играть, бормочет: 'Не хлюпай, дура, али, говорит, нет души у меня?' Он ведь раньше-то больно хороший был, дедушко наш, да как выдумал, что нет его умнее, с той поры и озлился и глупым стал.
- Ну, вот и пришли они, мать с отцом, во святой день, в прощёное воскресенье, большие оба, гладкие, чистые; встал Максим-то против дедушка а дед ему по плечо,- встал и говорит: 'Не думай, бога ради, Василий Васильевич, что пришёл я к тебе по приданое, нет, пришёл я отцу жены моей честь воздать'. Дедушке это понравилось, усмехается он: 'Ах ты, говорит, орясина, разбойник! Ну, говорит, будет баловать, живите со мной!' Нахмурился Максим: уж это, дескать, как Варя хочет, а мне всё равно! И сразу началось у них зуб за зуб - никак не сладятся! Уж я отцу-то твоему и мигаю и ногой его под столом - нет, он всё своё! Хороши у него глаза были: весёлые, чистые, а брови - тёмные, бывало, сведёт он их, глаза-то спрячутся, лицо станет каменное, упрямое, и уж никого он не слушает, только меня; я его любила куда больше, чем родных детей, а он знал это и тоже любил меня! Прижмётся, бывало, ко мне, обнимет, а то схватит на руки, таскает по горнице и говорит: 'Ты, говорит, настоящая мне мать, как земля, я тебя больше Варвары люблю!' А мать твоя, в ту пору, развесёлая была озорница - бросится на него, кричит: 'Как ты можешь такие слова говорить, пермяк солёны уши?' И возимся, играем трое; хорошо жили мы, голубА душа! Плясал он тоже редкостно, песни знал хорошие - у слепых перенял, а слепые лучше нет певцов!
- Поселились они с матерью во флигеле, в саду, там и родился ты, как раз в полдень - отец обедать идёт, а ты ему встречу. То-то радовался он, то-то бесновался, а уж мать - замаял просто, дурачок, будто и невесть какое трудное дело ребёнка родить! Посадил меня на плечо себе и понёс через весь двор к дедушке докладывать ему, что ещё внук явился,- дедушко даже смеяться стал: 'Экой, говорит, леший ты, Максим!'
- А дядья твои не любили его,- вина он не пил, на язык дерзок был и горазд на всякие выдумки,- горько
