'Как твоя фамилия?' - нельзя ответить просто: 'Пешков',- а надобно сказать: 'Моя фамилия - Пешков'. А также нельзя сказать учителю: 'Ты, брат, не кричи, я тебя не боюсь...'

Мне школа сразу не понравилась, брат же первые дни был очень доволен, легко нашёл себе товарищей, но однажды он во время урока заснул и вдруг страшно закричал во сне:

- Не буду-у...

Разбуженный, он попросился вон из класса, был жестоко осмеян за это, и на другой день, когда мы, идя в школу, спустились в овраг на Сенной площади, он, остановясь, сказал:

- Ты - иди, а я не пойду! Я лучше гулять буду.

Присел на корточки, заботливо зарыл узел с книгами в снег и ушёл. Был ясный январский день, всюду сверкало серебряное солнце, я очень позавидовал брату, но скрепя сердце пошёл учиться,- не хотелось огорчить мать. Книги, зарытые Сашей, конечно, пропали, и на другой день у него была уже законная причина не пойти в школу, а на третий его поведение стало известно деду.

Нас привлекли к суду,- в кухне за столом сидели дед, бабушка, мать и допрашивали нас,- помню, как смешно отвечал Саша на вопросы деда:

- Как же это ты не попадаешь в училище-то?

Саша, глядя прямо в лицо деда кроткими глазами, отвечал не спеша:

- Забыл, где оно.

- Забыл?

- Да. Искал-искал...

- Ты бы за Лексеем шел, он помнит!

- Я его потерял.

- Лексея?

- Да.

- Это как же?

Саша подумал и сказал, вздохнув:

- Метель была, ничего не видно.

Все засмеялись,- погода стояла тихая, ясная. Саша тоже осторожно улыбнулся, а дедушка ехидно спрашивал, оскалив зубы:

- Ты бы за руку его держал, за пояс?

- Я - держал, да меня оторвало ветром,- объяснил Саша.

Говорил он лениво, безнадежно, мне было неловко слушать эту ненужную, неуклюжую ложь, и я очень удивлялся его упрямству.

Нас выпороли и наняли нам провожатого, бывшего пожарного, старичка со сломанной рукою,- он должен был следить, чтобы Саша не сбивался в сторону по пути к науке. Но это не помогло: на другой же день брат, дойдя до оврага, вдруг наклонился, снял с ноги валенок и метнул его прочь от себя, снял другой и бросил в ином направлении, а сам, в одних чулках, пустился бежать по площади. Старичок, охая, потрусил собирать сапоги, а затем, испуганный, повёл меня домой.

Целый день дед, бабушка и моя мать ездили по городу, отыскивая сбежавшего, и только к вечеру нашли Сашу у монастыря, в трактире Чиркова, где он увеселял публику пляской. Привезли его домой и даже не били, смущённые упрямым молчанием мальчика, а он лежал со мною на полатях, задрав ноги, шаркая подошвами по потолку, и тихонько говорил:

- Мачеха меня не любит, отец тоже не любит, и дедушка не любит,- что же я буду с ними жить? Вот спрошу бабушку, где разбойники водятся, и убегу к ним,- тогда вы все и узнаете... Бежим вместе?

Я не мог бежать с ним: в те дни у меня была своя задача - я решил быть офицером с большой, светлой бородой, а для этого необходимо учиться. Когда я рассказал брату план, он, подумав, согласился со мною:

- Это тоже хорошо. Когда ты будешь офицером, я уж буду атаманом, и тебе нужно будет ловить меня, и кто-нибудь кого-нибудь убьёт, а то в плен схватит. Я тебя не стану убивать.

- И я тебя тоже.

На этом и порешили.

Пришла бабушка, влезла на печь и, заглядывая к нам, начала говорить:

- Что, мышата? Э-эх, сироты, осколочки!

Пожалев нас, она стала ругать мачеху Саши - толстую тётку Надежду, дочь трактирщика; потом вообще всех мачех, вотчимов и, кстати, рассказала историю о том, как мудрый пустынник Иона, будучи отроком, судился со своей мачехой божьим судом; отца его, угличанина, рыбака на Белоозере,

Извела молодая жена:

Напоила его крепкой брагою,

А ещё - сонным зелием.

Положила его, сонного,

Во дубовый чёлн, как во тесный гроб,

А взяла она вёсельце кленовое,

Сама выгребла посередь озера

Что на те ли на тёмные омуты,

На бесстыжее дело ведьмино.

Там нагнулася, покачнулася,

Опрокинула, ведьма, легок чёлн.

Муж-от якорем на дно пошёл.

А она поплыла скоро к берегу,

Доплыла, пала на землю

И завыла бабьи жалобы,

Стала горе лживое оказывать.

Люди добрые ей поверили,

С нею вместе горько плакали:

- Ой же ты, молодая вдова!

Велико твоё горе женское,

А и жизнь наша - дело божие,

А и смерть нам богом посылается!

Только пасынок Ионушко

Не поверил слезам мачехи,

Положил он ей ручку на сердце,

Говорил он ей кротким голосом:

- Ой ты, мачеха, судьба моя,

Ой ты, птица ночная, хитрая,

А не верю я слезам твоим:

Больно сердце у тебя бьется радошно!

А давай-ко ты спросим господа,

Все святые силы небесные:

Пусть возьмет кто-нибудь булатный нож

Да подбросит его в небо чистое,

Твоя правда - нож меня убьёт,

Моя правда - на тебя падёт!

Поглядела на него мачеха,

Злым огнем глаза её вспыхнули,

Крепко она встала на ноги,

Супроти Ионы заспорила:

- Ах ты, тварь неразумная,

Недоносок ты, выбросок,

Ты чего это выдумал?

Да ты как это мог сказать?