она боялась за сестру. Та была в таком состоянии, что никто не мог сказать, как подействует на нее переезд. Может быть, позже, думала Оливия...
Она слегка дрожала от холода. Хотя день был теплым, но в их коттедже, как всегда, царила промозглая сырость. Должно быть, она что-то произнесла, потому что белокурая головка Эмили тут же повернулась к ней.
– Что, Оливия? Что?
– Ничего, – весело ответила она. – Просто немного замерзла, вот и все. По-моему, у нас здесь всегда довольно холодно, даже летом, правда? – Она чуть слышно рассмеялась. – Господи, что же будет, когда наступит зима? Боюсь, если кому-то придет в голову нас навестить, мы будем так закутаны, что нас никто не узнает!
К ее величайшему облегчению, Эмили слабо улыбнулась.
Пока сестра пила молоко, Оливия сняла платье и надела ночную сорочку. Теперь сестры были вынуждены спать в одной постели. Прошло всего несколько минут, и дыхание Эмили стало глубоким и ровным. Она безмятежно спала.
А Оливия по-прежнему лежала без сна. Наверное, это было неизбежно, ведь ее мысли все время возвращались к нему. К «цыгану».
Господи, как она сможет снова встретиться с ним? Глупо, конечно, все вышло, но она сама виновата... до смерти испугалась какой-то собаки, этого Люцифера. Да что там испугалась, она чуть было не хлопнулась в обморок! И это она, Оливия, всегда так презиравшая остальных женщин за их страхи.
Но честно говоря, не так уж она была и виновата! Если бы проклятая карета не неслась с такой скоростью, да еще в такой час... Ее губы дрогнули. Люцифер. Что за имя для собаки! И вновь ее мысли вернулись к хозяину пса. Что, если ей случится увидеть его снова? Оливия напомнила себе, что она теперь всего лишь горничная, можно сказать, обычная служанка. И если счастье улыбнется ей, их пути больше никогда не пересекутся. А если это произойдет, то он скорее всего попросту не узнает ее.
По крайней мере она очень на это надеялась.
Черную карету бросало из стороны в сторону на извилистой дороге. Впрочем, у элегантной, сверкающей свежим лаком кареты были новые, хорошо смазанные рессоры, и пассажир почти не чувствовал ухабов. Внутреннее убранство экипажа ослепляло роскошью: занавески из камки, обтянутые пурпурным бархатом сиденья с мягкими подушками.
Но человек в экипаже, разумеется, полагал с насмешливым цинизмом, что по-другому и быть не могло. Еще бы, ведь карета прежде принадлежала его отцу. А Джеймс Сент– Брайд мог согласиться только на самое лучшее, самое изысканное и дорогое.
Казалось, мужчина выбросил из головы случайную встречу на дороге. Скрестив длинные ноги, он задумчиво смотрел в темноту, окружавшую карету со всех сторон. Как странно, думал он, что Джеймс Сент-Брайд вообще увлекся его матерью. Хотя, с другой стороны, она всегда слыла редкой красавицей... Нет, не сыновняя любовь заставляла его так думать. Доминик еще мальчиком хорошо понял, что мать его – не обычная, заурядная женщина. Среди своих соплеменников она сияла красотой, как редкостный, несравненный бриллиант. С самого юного возраста мальчик видел, каким пламенем загорались глаза мужчин при одном лишь взгляде на смуглую красавицу цыганку. Стоило ей появиться, как мужчины готовы были перегрызть друг другу горло, словно голодные псы. И не только ее соплеменники, но и гаджо.
Но Маделейн будто ничего не замечала. И хотя она почти никогда не говорила об этом с сыном, он знал, что ее сердце навеки отдано одному-единственному мужчине. Тому самому, которого юный Доминик ненавидел лютой ненавистью с того дня, как ему стало известно, что он незаконнорожденный сын графа.
Любовь, спрятанная в самой глубине сердца матери, была ему совершенно непонятна. Она почти ничего не рассказывала ему о любимом ею человеке, но Доминик знал, что чувство это умрет только вместе с ней. Постепенно он смирился с этим. Так же, как и его мать в конце концов смирилась с требованием отца вернуть ему сына. С тем, что отныне сын будет жить как гаджо.
«Их жизнь гораздо легче, – говорила она, – гораздо удобнее и благополучнее».
Он разозлился на мать за то, что она позволила отцу забрать его от нее, от его народа. И все же пришел день, когда он стал находить эту жизнь довольно приятной. Как когда- то до него – его мать. Богатство... роскошь... удовольствия, которым, казалось, не будет конца...
С тех пор он все чаще и чаще задавал себе один и тот же вопрос: что же все-таки заставило отца увлечься его матерью? Ее красота? Возможно... А может, причиной стало то, что она была цыганкой? Ведь запретный плод, как известно, сладок...
Какова бы, однако, ни была причина, результатом этого увлечения стал он сам.
Прошли годы, прежде чем он смог смириться с этим.
А если уж быть до конца честным, порой твердил тихий внутренний голос, он и сейчас иногда не понимал, кто же он такой. Цыган, как его мать? Или гаджо?
Впрочем, это не так уж важно. Во всяком случае, он больше не бастард. Хотя всегда будет помнить, что был им.
Он был... Кем? Не важно... Кем был, тем и был, и этого никак не изменить.
Когда умер его отец, искушение было велико... Казалось таким соблазнительным повернуться спиной ко всему, что тот ценил до самой смерти – титул, богатство, положение в обществе, отшвырнуть все это, как грязную тряпку, с тем же презрением, с каким всегда относился к нему отец. «Цыганский крысенок», – издевательски называл его отец, считавший его дикарем и язычником.
Отец был уверен, что он никогда не изменится.
Однако было кое-что, чего отец никогда не узнал... чего не знал никто. Все они считали его невежественным «цыганом»...
Но он сумел стать таким, каким хотел бы видеть его отец, хотя и убежденный, что этому не бывать. Джентльменом. Которого рады принимать в самых аристократических домах. Конечно, было нелегко, но ему удалось. Он вальсировал на балах в «Олмаке[3]». Играл у «Уайта». Делал ставки в Жокей-клубе, сидя бок о бок с герцогом Уортингтонским.
Но в глубине души его снедала тоска. Хотелось чего-то большего, чего-то... Он и сам толком не понимал – чего.
И вот самого обычного вопроса, заданного ему адвокатом, оказалось достаточно, чтобы он пустился в путь. Случилось это меньше месяца назад.
– Скажите, милорд, вы намерены сами заниматься Рэвенвуд-Холлом? – спросил его Ренфрюс.
Рэвенвуд... Когда-то Доминик поклялся, что ноги его здесь не будет. Это было фамильное гнездо их семьи, здесь когда-то родился отец... и здесь, в Рэвенвуде, много лет назад с Джеймсом Сент-Брайдом жила его мать.
Отец никогда не привозил его с собой в Рэвенвуд. Никогда! Впрочем, Доминик не строил себе на этот счет никаких иллюзий. Он хорошо знал почему. Это был дом Рэвенвудов, дом его отца. Привезти сюда Доминика значило бы признать его сыном. На самом деле, хотя Джеймс Сент-Брайд официально объявил Доминика своим наследником, сыном он его никогда не считал.
Но семя его упало на плодородную почву. У него родился сын...
Доминик принял наследие своего отца, и теперь он возьмет во владение и Рэвенвуд... Дом, который отец ревниво считал своим, станет и его домом.
Да, это было сладчайшей местью человеку, который зачал его.
Карета остановилась. Через минуту дверца распахнулась, и высокий, могучего телосложения мужчина легко спрыгнул на землю. Двое лакеев, спохватившись, бросились, чтобы поддержать нового хозяина. Но он нетерпеливо отстранил их. Доминик Сент-Брайд терпеть не мог соблюдения принятых формальностей.
Дворецкий Франклин в мятой ночной рубашке, нервничая, переминался с ноги на ногу. Заметив, что карета остановилась, он поспешно сбежал по широким каменным ступеням лестницы.
– Прошу простить, милорд. Если б мы только знали, что ваша милость вернется домой нынче вечером, я бы собрал внизу всю прислугу, и все бы...
– Я ведь не сказал вам точно, когда приеду, Франклин. Так что не стоит переживать. И уверяю вас, я вовсе не ожидал торжественной встречи. А прислугу представите мне утром.
Глаза Франклина чуть не вылезли из орбит.
Новый граф удостоил свою резиденцию всего лишь беглым взглядом.
Вместо того чтобы полюбоваться домом, Доминик взбежал по ступеням лестницы и замер, глядя на грозовые облака, угрюмой пеленой затянувшие горизонт. Там, где еще несколько минут назад полная луна заливала окрестности своим призрачным светом, сейчас сгустилась тьма. Все словно замерло вокруг, затаившись в ожидании грозы. В воздухе пахло сыростью. Доминик не удивился: здесь, в этих краях, погода часто бывала непредсказуемой. Но в Лондоне он задыхался. А сейчас с наслаждением дышал полной грудью. Ему здесь нравится, решил он. Да, определенно нравится.
Глава 3
– Какая ужасная гроза была ночью, – причитала Шарлотта. – А как громыхал гром, ужас! Я уж думала, что свалюсь с кровати!
– Боюсь тебя огорчить, но летом такие грозы здесь бывают довольно часто, – слабо улыбнулась Оливия. – Отец, когда мы с сестрой были маленькими, часто говорил, что это ангелы хлопают в ладоши, когда Господь играет на арфе.
– Ангелы хлопают в ладоши, когда Господь играет на арфе, – эхом повторила Шарлотта, и глаза ее вспыхнули. – Здорово! Непременно расскажу это Колину. Может, тогда он не станет так бояться.
– Шарлотта! Оливия! – донесся до них шепот одной из горничных, Фанни. – Поторопитесь! Разве вы забыли? Приехал новый хозяин. Мы все должны собраться в холле поприветствовать его.
Сердце Оливии куда-то провалилось. Минута, приближения которой она так боялась, наконец наступила.
Положившись на удачу, она спустилась вниз. Ее и Шарлотту поставили в самом конце длинной вереницы слуг. Потупив глаза под бдительным оком суровой миссис
