корзиной роз в руках. Я возвращалась с выгона, где мне нужно было проведать одного из жеребцов, повредившего сухожилие. Я спешила домой за пластырем для поранившегося животного, и в эту минуту Селия задержала меня, предложив мне для бутоньерки одну из поздних белых роз. Я остановилась понюхать это сокровище, с улыбкой поблагодарив ее за подарок.

— Ты не чувствуешь, что они пахнут маслом? — мечтательно спросила я, опустив нос в корзину с цветами. — Маслом, и сливками, и как будто еще и лимоном.

— Ты говоришь так, будто это пудинг, — улыбаясь, сказала Селия.

— А ведь правда, — продолжала я. — Почему бы не заказать пудинг из роз. Как было бы славно есть розы. Судя по запаху, они должны быть мягкими и сладкими.

Селия, позабавленная моими гастрономическими фантазиями, добавила еще один бутон к моему букетику.

— Как нога Саладина? — спросила она, заметив недоуздок в моих грязных руках.

— Я иду домой за пластырем, — ответила я.

Тут какое-то движение в первом этаже усадьбы привлекло мое внимание. Кто-то шел по коридору с громадным тюком белья и одежды, за ним следовал еще кто-то, затем еще. Я не могла понять причин этой странной процессии.

Мне даже не пришло в голову, будто Селия может быть в курсе того, что происходит в доме, когда я этого не знаю. Поэтому, извинившись, я оставила ее и быстрыми шагами пошла к дому. Везде царила ужасная суета, гардероб перегораживал дверь спальни Селии, а большая куча белья Гарри была свалена на маминой кровати.

— Что тут происходит? — спросила я горничную.

Она была едва видна из-под вороха юбок Селии и, делая реверанс, напомнила мне корзину с бельем.

— Мы переносим вещи леди Лейси, мисс Беатрис, — ответила она. — Они с мистером Гарри переезжают в комнату вашей матери.

— Что? — непонимающе переспросила я.

Корзина опять присела в реверансе и повторила сказанное. Но мои уши отказывались слышать, а мозг — понимать услышанное. То, что Селия и Гарри переезжают в мамину спальню, могло означать только одно: Селия поборола свой страх перед Гарри, — но поверить в это было невозможно.

Я повернулась на каблуках и бегом бросилась в сад. Селия все еще стояла там, нюхая розы, как невинный купидон в эдемском саду.

— Слуги переносят ваши с Гарри вещи в хозяйскую спальню, — резко сказала я, ожидая, что она вздрогнет от ужаса.

Но когда она повернулась ко мне, ее лицо под широкими полями соломенной шляпки сохраняло прежнее спокойствие.

— Да, — спокойно призналась она. — Я велела сделать это сегодня, пока никого нет дома. Я подумала, что это доставит меньше беспокойства.

— Ты велела сделать это?! — недоверчиво воскликнула я, но вмиг прикусила язычок.

— О да, — ответила Селия и тут же вскинула на меня глаза. — Я подумала, что это будет хорошо, — тревожно сказала она. — Твоя мама не возражала, и мне не пришло в голову обсудить это с тобой. Ты не обижаешься, Беатрис? Я совсем не хотела тебя обидеть.

Слова жалобы замерли у меня на устах, едва ли я могла обижаться, что она спит со своим мужем в одной постели. Но ведь это та фамильная хозяйская кровать, в которой веками спали сквайры со своими женами. Ведь именно в этой постели Селия впервые станет настоящей хозяйкой своего положения. Вот что обижало меня. Именно сейчас, в этой постели и в объятиях Гарри, она станет ему настоящей женой и отрадой его ночей. И тогда мое присутствие здесь окончательно будет ненужным.

— Что произошло, Селия? — горячо спросила я. — Ты не должна делать этого, ты же знаешь. Как бы леди Хаверинг и наша мама ни тревожились о втором внуке, для тебя нет необходимости поступать так. Впереди у тебя годы, и ты не должна этим летом заставлять себя идти на это. Ты — хозяйка в своем доме. Не надо делать ничего, что тебе не нравится, против чего ты возражаешь.

Лицо Селии вдруг стало розовым, как розы в ее руке. Но она определенно улыбалась, хоть глаза ее были опущены.

— Но я не возражаю против этого, Беатрис. — Она почти прошептала эти слова. — Я очень счастлива сказать, что теперь я не возражаю. — Ее щеки еще больше порозовели. — Я совсем не возражаю.

Из самых лживых глубин моей души я выдавила улыбку и надела ее на свое деревянное лицо. Селия с легким смешком радости отвернулась от меня и пошла прочь из сада. У ворот она помедлила и послала мне короткий любящий взгляд.

— Я знала, что ты будешь рада за меня, — сказала она так тихо, что я едва расслышала ее слова. — Думаю, что я могу сделать твоего брата очень счастливым, Беатрис, моя дорогая. А в этом и мое истинное счастье.

Сказав это, она ушла: легко ступающая, желанная, любимая и теперь любящая сама. А я, я погибла.

Верность не относилась к числу достоинств Гарри. В постели с Селией, нежной и благоухающей, как персик, он забудет те чувственные радости, которые мы с ним разделяли. Она станет центром его мира, и, когда мама предложит выдать меня замуж, Гарри с энтузиазмом поддержит эту идею, считая каждый брак таким же счастливым, как его собственный. Я потеряю свою власть над Гарри, потому что единственным его желанием станет его собственная жена. Сейчас я уже утратила свою власть над Селией, поскольку ее фригидность прошла. Если она может радоваться мысли о Гарри, лежащем с ней в одной постели, значит, она уже не дитя. Она стала настоящей женщиной и познала радости этого положения. А в Гарри она обретет любящего учителя.

Я продолжала стоять одна в саду, вертя в руках недоуздок. Нужно задержать Гарри на пути соскальзывания в этот домашний рай. Селия способна дать ему любовь, она переполнена любовью и готова излить ее на него. О, она, оказывается, гораздо более любящая натура, чем я в мои лучшие дни. Селия способна подарить ему высочайшее наслаждение. Ночи обладания ее хрупким очаровательным телом, ночи в ее сладких поцелуях — о, это гораздо больше, чем обычно имеют мужья.

Но было кое-что, чего она не могла сделать, но что могла сделать я. Есть область чувств, неподвластная Селии, какого бы любящего мужа и пылкого любовника она ни имела. Я держала Гарри во власти два года и знала его лучше, чем кто-либо. В моих руках была та волшебная палочка, которая могла заставить его плясать под мою мелодию. Я стояла подобно статуе Дианы Охотницы: высокая, гордая, гневная, а темные сентябрьские тени уже тянулись через сад, и солнце, низко склонясь к крыше Вайдекр- холла, уже окрасило камень его стен в розовый цвет. Наконец, уняв дрожь своих рук, я подняла голову и улыбнулась пылающему, заходящему солнцу. И тихо сказала себе только одно слово: «Да».

Верхний, третий этаж западного крыла использовался как большая кладовая. Это был длинный низкий чердак, который тянулся во всю длину крыла и окнами выходил на север, где лежали общественные земли, и на юг, в наш сад. Когда я маленькой не знала, куда приложить свою энергию, я часто прибегала сюда и прыгала, пела, скакала, зная, что здесь меня никто не услышит. В его середине потолок поднимался, а у торцевых стен с окнами так сильно снижался, что уже к одиннадцати годам мне приходилось стоять здесь, пригнувшись. Раньше это помещение было забито старой мебелью, выброшенной из остальных комнат, но после того, как я велела ее заново отполировать и поставить в моих комнатах, оно опустело. Только в центре полукруглой арки остались стоять седельный станок папы, оборудование к нему и козлы.

Все это мне удалось сохранить нетронутым, не привлекая чьего-либо внимания. Я освободила станок от седел и поставила козлы в центре чердака. Папины пальто, ботинки, его книги по выращиванию