Меня стали водить в садик уже перед самым первым классом, чтобы я, как сказал папа, привыкала к коллективу. И я стала привыкать. Но не привыкалось. В коллективе уже были свои правила и законы.

Однажды нас уложили на дневной сон. И сказали, что накажут, если мы не будем спать. А спать не хотелось. И я тихо лежала с открытыми глазами. А Толя Галак прыгал с кровати на кровать и смотрел, кто спит, а кто не спит. И верещал: «Агааа!!! Не спииишь?! Будет скааазано!»

И дети закрывали глаза плотно-плотно, сморщивая носы, чтоб не было сказано.

А я не могла — какое-то внутреннее сопротивление и надежда на справедливость взрослых и, наверное, гордыня — не знаю — не позволяли мне подчиниться ситуации и закрыть глаза из страха перед доносчиком Галаком.

И вот Она пришла в спальню. И Галак подскочил к ней, великовозрастной женщине с немалым опытом работы с детьми, и стал тыкать пальцем в меня и еще в нескольких детей, которые его, Галака, не испугались: «Вот Яворский не спал! И Ханчирова не спАла! И Векслер не спАла!»

И вот всех детей подняли и повели на полдник. И ябеду Галака подняли, погладили по головке и повели пить сок. А нас, нескольких нарушителей, оставили в полутемной спальне и выстроили в линеечку. И Она наклонялась к каждому и ритмично повторяла что-то программно-садиковое: «Я вам говорила или нет, говорила или нет, говорила спать или нет, а то накажу, говорила или нет?» Так монотонно, постепенно взвинчивая себя, она ходила вдоль нашей жалкой шеренгочки и шаркала-шаркала большими растоптанными грязно-оранжевыми шлепанцами, говорила все быстрей, все громче, все быстрей и громче- громче. Наконец она довела себя до нужного состояния и… больно отшлепала каждого из нас по попе — стянула трусы и отшлепала.

И та же гордыня не позволила мне открыть рот и сказать, что я лежала тихо и смотрела в потолок, а Галак прыгал по всей спальне и не давал спать даже тем, кто хотел уснуть.

Меня она била по попе как-то очень изощренно, задыхаясь и приговаривая: «Скажешь своей мамке, какая ты непослушная, скааааа-жешь своей мамке. — И добавила странное, что я помню и сейчас: — А то — вабше уж!»

Я как-то чуть раньше во дворе детсада вдруг подслушала разговор воспитателей — они ведь всегда собирались кружком и сплетничали. Про мою маму. Что она ходит в модном полупальто и шляпочке. И что она, конечно, немножко надменная, и дочка у нее заносчивая, ну так что ж — штучка-то приезжая, но ничего — она ж молодая, и милая, и очень вежливая. И стройная, как девочка. И эта самая Она злобно повторила за кем-то, кто наивно восхищался красотой моей мамы: «Как деееевачка… А разговаривает как… как… с прислугой».

— Это как это? — удивилась Елена Васильевна, моя воспитательница.

— Та непонятно ваабше, шо говорит. Будьте любезны, мойте руки… Вапше уж!

И вот эту самую глубоко затаенную неистовую дремучую злобу и зависть я почувствовала в тот момент, когда она меня остервенело лупила.

Я тогда не понимала, почему Она так себя вела, почему она чувствовала такое нервное возбуждение, когда шлепала именно меня, но интуитивно повела себя правильно — маме я ничего в тот день не сказала. Опять же из гордыни и какого-то внутреннего сопротивления.

И мама продолжала быть с ней вежливой, доброжелательной и отстраненной. Как с прислугой.

Маме я тогда ничего не сказала.

Она прочтет об этом только сейчас.

Вторым человеком, укрепившим мой дух, была первая учительница ЛП.

ЛП детей любила… беспощадно. Строгая, с седой прядью, она мне казалась очень старой, хотя наверняка была помоложе, чем я сейчас. Я помню, что у нее были плоские длинные пальцы. Как будто высушенные для гербария — такие плоские. И чистые-чистые, коротко остриженные ногти.

Мне обследовали глаза и закапывали атропином.

ЛП давала диктант. И я сказала, что не могу писать, мне не видно. А она закричала, такой у нее был скрипучий голос — старый голос: «Не ври, Гончарова!» (Что за мода у них была хлестать маленьких детей фамилиями.) И кинула мне на парту тетрадь для контрольных диктантов. Я была просто потрясена, что ЛП мне не поверила. Это вообще случилось впервые в моей жизни, что мне вдруг не поверили. Дома мне верили, друзья мне верили, я всем верила, а ЛП мне вдруг не поверила. И я стала писать под диктовку — на ощупь. Потом, когда мне выписали очки и действие атропина прошло, я увидела, как криво и страшно были написаны слова «Настя живет в деревне. У Насти во дворе гуси, куры и кролики. Настина мама работает в колхозе дояркой. Настина мама встает в пять часов утра».

— Хм, действительно, — скривив рот, сама себе пробормотала ЛП, разглядывая мои каракули, и, как будто оправдывая свою недоверчивость, вдруг раздраженно проворчала: — На каникулах надо это делать! Лечат они! Во время учебного года… Совсем уже!

А глазами Нади Д. никто не занимался. Она сидела на задней парте. И ей не видно было то, что другие пишут на доске. И она привставала и щурилась. Она жила в какой-то странной семье, где на нее никто не обращал внимания — она ходила в школу в мятом платье, кудлатая, без обязательных коричневых бантов. Когда Надя Д. в очередной раз привстала посмотреть на доску, заслуженная учительница, отличник народного образования ЛП крикнула раздраженно:

— Сяааадь! Слепая курица!

Наде Д. было 7 лет, щуплая, с землистым цветом лица, такая жалкая девочка она была, и папа ее был алкоголик. И в семье было полно детей от разных пап. А мама работала уборщицей в нескольких местах. И Надя Д. ходила в группу продленного дня, называлась там стыдным словом «бесплатница», и бывало, что она ела только то, что давали на обед в школе.

ЛП крикнула Наде Д.: «Слепая курица!»

И класс рассмеялся. Но не весь.

ЛП принесла в класс ворох новой сиротского вида одежды — ботинки, пальто. И стала медленно, торжественно и ехидно декламировать:

— За отличную учебу и хорошее поведение Иванову Олегу школа вручает…

И красный, как помидор, Иванов, двоечник, прогульщик, потом он куда-то сгинул, говорят, в колонии убили, он вышел к учительскому столу и взял то, что ему купила школа. А на первой парте сидел Никита П. и потихоньку чистил мандарин. И оттуда, из-под его парты, пахло. И потом настал черед Нади Д. ЛП не ленилась повторять снова и снова: «За отличную учебу и хорошее поведение…»

Так обычно начинали речь на линейке, где вручали грамоты или дипломы. И Надя сгорбилась, опустила глаза и тоже вышла за своими ботинками. И я подумала, как же она их будет носить, такие страшные ботинки. Но она всю зиму их носила.

И потом ЛП, почувствовав напряжение в классе — уже никто почти не смеялся, — позвала к столу Занкина. А тот швырнул ей ботинки в лицо и ушел из класса. Я об этом писала как-то в рассказе «…щинят и каникулов».

ЛП сказала ему вслед: «Я этого так не оставлю». И не оставила. И Занкина потом страшно избил дома отчим…

Надя Д. меня ненавидела. Но моя подруга Мирочка, она была государственного ума девочка, сказала: «Прости ее».

Тут долгая история… Он, когда приехал в наш город и поступил на работу завучем в нашу школу, сразу напросился к нам в гости. Очень забавный — маленького роста, но с очень большими ступнями и дикторским голосом. И за столом он стал хвастаться перед родителями ручкой «Паркер», которую ему якобы подарил в личной дружеской беседе знакомый летчик-космонавт. Раньше иметь знакомого летчика- космонавта — это все равно что сейчас в друзьях, ну не знаю кого, может, Пугачеву, вот.

И, видимо, не произвел ожидаемого впечатления. И заискивания не почувствовал, обычного угодливого прогиба молодого учителя перед завучем.