можно было черневшую длинну<ю> б. и через минуту уже была так высоко, что одно только пятнышко чернело вверху]

Если бы в это время проезжал сорочинский заседатель на тройке обывательских лошадей, в шапке с барашковым околышком, сделанной по манеру уланскому, в синем тулупе, подбитом черными смушками, с дьявольски сплетенною плетью, которою он имеет [имел] обычай подгонять [а. забав<ляться> б. крестить спину] своего ямщика, то он бы, верно, заметил, потому что от сорочинского заседателя ни одна на свете ведьма не ускользнет. Он знает наперечет, сколько у каждой бабы свинья мечет поросенков и сколько лежит в сундуке полотна, [Далее начато: и сколько] и что именно из своего платья и хозяйства заложит добрый человек в воскресный день в шинке. Но заседатель сорочинский не проезжал, да и какое бы было ему дело до чужих мирян, у него своя волость. А ведьма между тем уже поднялась высоко на небо и только черное пятнышко мелькало вверху. Но где ни мелькало пятно, там звезды как не бывало, все потихоньку поснимала ведьма и набрала их полный рукав. Три или четыре звездочки блестели на небе, как вдруг с другой стороны показалось другое пятнышко. Близорукий, хоть бы надел на нос свой вместо очков колеса с комисаровой брички, и тогда бы не распознал, что это было такое. Спереди совсем как будто немец: [Далее было: а. длинная б. узинькая мордочка] узинькая, беспрестанно вертевшаяся и нюхавшая всё, что ни попадалось, мордочка оканчивалась, как и у наших свиней, кругленьким пятачком; ноги так тонки, что если бы такие имел наш диканьской голова [Вместо «ноги ~ голова»: а. ноги тоненькие как у журавля б. ноги так тонки, что если бы дать их дюжему диканьскому голове] то он бы переломал их в первом козачке. Но [Впрочем] сзади он был совершенный поветовый стряпчий в мундире, потому что у него висел хвост, такой острый и длинный [короткий] как теперишние мундирные фалды; только по тому разве, что под мордой висела козлиная борода, на голове торчали небольшие роги и весь он был не белее трубочиста, можно было догадаться, что это не немец, не губернский [поветовый] стряпчий, а просто чорт, которому последняя ночь осталась шататься [таскаться] по белому свету и выучивать грехам добрых людей. Завтра же с первыми колоколами к заутрене, побежит он без оглядки, поджавши хвост, в свою берлогу. Чорт между тем [Далее было: завидевши] крался потихоньку к месяцу и уже протянул руку, чтобы ухватить его, но скоро отдернул ее назад, как бы обжегшись, пососал пальцы, заболтал ногою и забежал с другой стороны, и снова подскочил и отдернул руку. Однако ж [Но] несмотря на все неудачи, хитрый чорт не оставил своих проказ, подбежал вдруг, схватил обеими руками месяц, [Далее было: и, кривляясь от боли, одной рукою] кривляясь и дуя на <не>го губами, перекидывал он его из одной руки в другую, как мужик, доставший голыми руками огонь для своей люльки. Наконец поспешно спрятал его в карман и, как будто ни в чем не бывал, побежал далее. В Диканьке [На земле] никто не видел, как чорт украл месяц. Правда, волостной писарь, выходя на четверенках из шинка, видел, что [как] месяц, ни с сего, ни с того, танцовал на небе, и уверял с божбою в том всё село, но миряне качали головами и даже подымали его на смех. Но какая же была причина решиться чорту на такое неблагопристойное дело? А вот какая. Он знал, что богатый козак Чуб [«Чуб» вписано позднее в нарочно оставленный для имени пробел. ] приглашен дьяком на кутю, [Далее начато: и должен] где будет голова, волостной писарь и еще кое-кто; где, кроме кути, будет варенуха, перегонная на шафран водка и еще кое-что. А между тем его дочка, красавица на всем селе, останется дома, а к дочке наверное придет кузнец [влюбленный кузнец] силач и детина хоть куда, который чорту был противнее проповедей отца Осипа. В досужее от дела время кузнец занимался малеванием и слыл лучшим живописцем во всем околодке. Сам еще тогда здравствовавший сотник вызывал его нарочно тогда в Полтаву выкрасить досчатый забор около его дома. Все миски, из которых дыканские козаки хлебали борщ, были размалеваны кузнецом. Кузнец был богобоязливый человек и писал часто образа святых, и теперь еще можно найти в дыканской церкви его евангелиста Луку. Но торжеством его искусства была одна картина, намалеванная им на церковной стене [на стене церковной (в рукописи первое «стене» осталось ошибочно незачеркнутым, отчего получилось: «стене церковной стене»). ] в правом притворе, в которой изобразил он св. Петра в день страшного суда, с ключами в руках, [Далее начато: освобождавший] изгонявшего из ада злого духа: [Далее начато: заключенные же в аде греш<ники>] испуганный чорт метался во все стороны, предчувствуя свою гибель, а заключенные прежде били и гоняли его кнутами, пеленами и всем, чем ни попало. В то время, когда живописец трудился над этою картиною и писал ее на большой деревянной доске, чорт всеми силами старался мешать ему: толкал невидимо под руку, подымал из горнила в кузнице золу и обсыпал ею картину; но, несмотря на все его усилия, работа была кончена, доска внесена в церковь и вделана в стену притвора. И с этой поры чорт поклялся мстить кузнецу. В последнюю ночь и тут даже хотел он чем-нибудь [как-ни<будь>] выместить на кузнеце, и для этого решился украсть месяц, [Далее начато: Он] в той надеже, что старый [и] ленив и не легок на подъем, к дьяку же от избы не так близко: дорога шла по за селом мимо мельниц, мимо кладбища, обгинала овраг. Еще при месячной ночи варенуха и водка, настоянная на шафран, могла заманить нашего [Далее оставлен пробел для имени. ]; но в такую темноту ни за какие деньги не вызвал бы его никто из хаты. А кузнец, который был издавна не в ладах с ним, при нем ни за что не отважится, несмотря на свою силу, итти к дочери. Таким-то образом, как только чорт спрятал [приспрятал] в карман свой месяц, вдруг по всему миру сделалось [темно сделалось] так темно, что не всякой бы нашел дорогу к шинку, не только к дьяку. «Ух!» вскрикнула ведьма, увидевши себя вдруг в темноте, [Далее начато: а. тут б. а почувствовала, что] и тут чорт, подъехавши мелким бесом, подхватил ее под руку и пустился нашептывать на ухо то [то же] самое, что обыкновенно шепчут всему женскому роду. [Вместо «шепчут ~ роду»: а. девушкам б. всем девушкам] Боже, чудно право устроено на нашем свете! Всё, что ни есть в нем, всё силится перенимать и подражать одно другому. Прежде, бывало, в Миргороде один судья да городничий хаживали зимою в крытых сукном тулупах, а всё мелкое чиновничество ходило просто в нагольных. Теперь же и заседатель и поветовый стряпчий отсмалили себе новые шубы из решетиловских смушек с китайчатою покрышкою [покрытых китайкою] Канцелярист и дьяк третьего года взяли синей китайки [синего сукна] на 6 [8] рублей аршин. Пономарь сделал себе [Далее начато и ошибочно не зачеркнуто: нанковые [на лето нанковые шаровары и камзол из полосатого гаруса. Словом, всё лезет в люди. [Далее начато: Но пусть бы уже человек] Но про это уже нечего и говорить. Людям свойственно это делать. Но [Но это] удивительнее всего, что и чорт пускается туда же. [Далее начато: Еще] Пусть бы еще имел смазливую рожу, а то ведь посмотреть совестно: рожа [3] мерзость мерзостью, и он пускается строить любовные куры. Но на небе и под небом так сделалось темно, что ничего уже нельзя была видеть, что происходило между ними.

—

«Так ты, кум, еще не был у дьяка в новой хате?» говорил козак Чуб, выходя из дверей своей избы [Вместо «из ~ избы»: из своей хаты своему] сухощавому, высокому, в коротеньком тулупе мужику с обросшею бородою, доказывавшею, что уже более двух недель [Вместо «более двух недель»: около месяца] не касался ее обломок косы, которым обыкновенно мужики бреют свою бороду за неимением [вместо] бритвы. «Там теперь будет добрая попойка», продолжал Чуб, осклабив при этом свое лицо. «Ну пойдем же скорее, чтобы как-нибудь не опоздать» [опоздать нам] При сем [этом] Чуб поправил свой пояс, перехватывавший плотно его тулуп, наглобучил сильнее свою шапку, стиснул в руке кнут — страх и грозу докучливых собак; но, взглянув вверх, остановился… «Что за дьявол? Смотри, смотри, Панас!..»

«Что?» говорил кум и поднял свою голову также к верху.

«Как что? месяца нет».

«Что за пропасть, в самом деле, нет месяца».

«То-то, что нет», выговорил Чуб с некоторою досадою на неизменное хладнокровие кума. «Тебе, небось, и нужды нет?»

«А что мне делать?»

«Нужно же», продолжал Чуб [«продолжал Чуб» вписано. ] «какому-то дьяволу, чтоб ему не довелось рюмки водки выпить, вмешаться… Право, как будто на смех…] Вместо „Право ~ на смех“: Как будто на смех] Нарочно, сидевши в хате, глядел в окно: ночь — чудо! Светло, снег блещет при месяце. Всё было видно, как днем. Не успел вытти за дверь, и вот, хоть глаз выколи, чтоб ему переломались об черствый гречаник все зубы…» Чуб долго еще ворчал и бранился [Далее было: чтобы прикрыть свою нерешительно<сть>] и между тем, в то же время [а. во всё это время б. в это же время] раздумывал, на что бы решиться. Ему до смерти хотелось покалякать о всяком вздоре у дьяка, где, без всякого сомнения, сидел уже и голова, и церковный староста, и дегтярь Мыкита, ездивший через каждые две недели в Полтаву на торги [Далее начато: и считавший<ся>] и выкидывавший такие штуки, что все миряне брались за животы от смеху. Уже Чуб видел [видел Чуб] мысленно стоявшую на столе варенуху. Всё это было заманчиво, правда, но