других городах' — сотканы, примерно, из следующих песен:

(М. Максимович, 'Украинские народные песни' стр. 111)

(Там же, 96)

Отзвуки народных песен — одна из существенных особенностей второй редакции повести. По большей части реминисценции эти весьма беглые, как в последнем примере. Аналогичный случай — слова есаула Товкача Бульбе: 'Пусть же, хоть и будет орел высмыкать из твоего лоба очи…' (150); ср. в народной песне:

(Там же, 12)

В других случаях реминисценции эти используют отрывок одной песни, соответственно его видоизменяя, как например, в лирическом заключении главы VIII. Эта концовка отдельными своими выражениями восходит к думе о походе на поляков:

(Там же, 28 29)

Если в источниках первой редакции Гоголь искал прежде всего деталей, которые позволили бы ему сделать изображаемую картину рельефнее, то, перерабатывая повесть, он стремится к исторической верности изображаемых событий, стараясь даже в мелочах возможно точнее восстановить эпоху.

Говоря о работе Гоголя над 'Тарасом Бульбою', необходимо иметь в виду эволюцию в процессе работы идейного содержания повести.

Подготовляя и обрабатывая вторую редакцию повести, Гоголь частично попадает под влияние славянофильских тенденций. В несомненной связи с этими новыми для него тенденциями он наново пишет вторую речь Тараса к запорожцам — о товариществе; основной мотив этой речи: особые свойства 'русской души', 'русского чувства'. Этим новая редакция 'Тараса Бульбы' перекликается с высказываниями Гоголя в письмах того же времени: см. напр. письма к К. С. Аксакову (5 марта 1841 г.), Н. М. Языкову (17 сентября 1841 г.) и др. Одновременно Гоголь работал над римской редакцией 'Мертвых душ', где уже появляется известное обращение к Руси-тройке.

Интерес к историческому роману из прошлого России (и Украины) наметился в русской литературе уже к концу 20-х годов и выразился не только в литературной практике, но и в некоторых теоретических заявлениях.

Еще в 1823 г. Орест Сомов ('О романтической поэзии', СПб., 1823) указывал на новые, свежие темы для романтического писателя, называя среди них 'малороссиян' 'с сладостными их песнями и славными воспоминаниями' и 'отважных переселенцев Сечи Запорожской': 'все они, соединясь верою и пламенною любовию к отчизне, носят черты отличия в нравах и наружности'.

Несколько лет спустя Н. А. Полевой в обширной рецензии на 'Историю Малой России' Д. Бантыша- Каменского доказывал, что 'под рукою живописца искусного Малороссия представит картину самую занимательную, самую живописную', ибо 'никакая швейцарская, никакая нидерландская революция не покажет нам явлений, столь диких, столь прекрасных!'. 'Изобразите, — писал Полевой дальше, — постепенное сближение казаков с литовцами, поляками и гражданственностью, заселение их по обе стороны Днепра; новых врагов казацких, крымцев; отделение запорожцев, образование украинских казаков; их предводителей, от Дашковича до Хмельницкого; странное ученое образование киевского духовенства под владением Литвы и Польши; что-то рыцарское и ученое в малороссийской аристократии, что-то дикое, литовско-азиятское, в простом народе Малороссии; эту пеструю смесь Азии и Европы, кочевой и оседлой жизни, покорности и независимости, твердости и слабости, и наконец взаимных отношений, взаимной политики, в одно время, Польши, Литвы, Турции, Крыма. Конечно, не предмет будет виноват, если ваш рассказ не увлечет душ и умов!' ('Московский Телеграф', 1830, т. 35, стр. 272).

В следующем 1831 г. Н. Маркевич в предисловии к 'Украинским мелодиям' (М., 1831, стр. XXVII– XXVIII) набрасывал проект большого художественно-исторического сочинения, обещая: 'Если станет на то сил моих и времени, быть может, я решусь принесть моим соотечественникам и земле, кормившей некогда наших праотцев, а ныне хранящей остатки их, — подробное описание красот исторических, прелестей природы, обычаев, обрядов, одежды, древнего правления малороссийского. Приятно было бы вспомнить, каков был Батурин, Чигирин или Глухов во времена предков наших, каковы были нравы, язык; приятно представить себе отечество в дни его протекшие'.

Во всех этих предложениях и обещаниях сказалось недовольство преподносившейся в художественной литературе условной историей, сказались требования большей исторической документальности и убедительности.

Те же требования начинала ставить себе и русская историческая беллетристика (в частности, и с украинской тематикой), начиная со второй половины 20-х годов XIX века, — беллетристика, имевшая своим источником романы Вальтер Скотта (см. многочисленные факты, приведенные в книге И. И. Замотина 'Романтический идеализм в русском обществе и литературе 20—30-х годов XIX столетия', СПб., 1907, стр. 323–328).

Современниками влияние Вальтер Скотта на автора 'Вечеров' и 'Миргорода' ощущалось весьма явственно (отзывы Полевого, Булгарина; замечание Пушкина, что начало 'Тараса Бульбы' 'достойно Вальтер Скотта').

Гоголя роднит с Вальтер Скоттом общая манера исторического повествования, основанная на изучении исторических и фольклорных источников и в то же время на глубоко-личном отношении к прошлому. Гоголь далек был от механического пересказа немногочисленных в то время общих исторических работ и от механического нанизыванья историко-бытовых деталей, как это нередко у М. Н. Загоскина, Н. А. Полевого, особенно же — в исторических романах Ф. Булгарина, а также у многочисленных 'Вальтер Скоттиков' 20—30-х гг.

Типичность фабулы Гоголя, особенно в первой редакции, делает почти излишними поиски ее непосредственных литературных источников. Хотя исследователи (Н. П. Дашкевич, Н. И. Петров, Н. А.