трехлетним сыном — Вильямом. Малыш посмотрел на мир, погруженный в утренние сумерки, на свой дом, а когда мать повела его к дому, он услышал, как она спросила: «Это вы, мистер Терл?». «Да» — ответил старик. Он стоял в тени большого дуба, в ветвях которого шумел ветер. Дверь закрылась.
В 1934-м Вильям выбежал из темноты летней ночи. Он ощущал приятную тяжесть футбольного мяча в руках, а вдоль тротуара, под его ногами, проносилась ночная улица. Он скорее почувствовал, чем увидел старика, пробегая мимо него. Оба не сказали ни слова. И снова дверь закрылась.
В 1937-м Вильям в несколько прыжков перелетел через улицу. На его щеке был след от губной помады, след, оставленный кем-то юным и свежим. Ночь и любовь — вот все, о чем он думал, когда чуть не сбил незнакомца с ног и с криком «Простите!» скрылся за дверью.
В 1947-м году перед домом остановилась машина, в которой, расслабившись, сидел Вильям, одетый в изящный твидовый костюм, а рядом — его жена. Было поздно, он устал, от обоих слабо пахло выпитым в тот вечер. В какое-то мгновение оба они услышали, как деревья зашумели на ветру. Выбравшись из машины и отперев дверь ключом, они вошли в дом. Навстречу из комнаты вышел старик, который воскликнул: «Что вы делаете в моем доме?»
«Что ты делаешь в нашем доме?» — ответил Вильям. «Ну-ка, старик, убирайся сейчас же!» — и, почувствовав легкую тошноту от холода, который исходил от незваного гостя, Вильям обыскал его и вытолкнул за порог. Потом захлопнул дверь и запер ее на замок. Снаружи донесся крик: «Это мой дом! Вы не можете выставить меня за дверь!»
Они поднялись в спальню и погасили свет.
В 1928-м Вильям вместе с другой детворой возился на газоне. Они ждали, того момента, когда можно будет пойти посмотреть цирк, прибывший на железнодорожную станцию. В бледных сумерках рельсы отливали голубоватым металлом. Дети валялись в листве, смеялись, толкали друг друга. Старик с фонариком пересек газон и подошел к ним. «Почему вы играете на моем газоне в такой ранний час?» — спросил он.
«Кто вы?» — ответил Вильям, на мгновение подняв взгляд из кучи малы.
Старик на какое-то время замер перед резвящимися детьми. Потом фонарик выпал из его рук. «О, мой мальчик, да я понял, теперь я понял!» Он протянул руку, чтобы дотронуться до Вильяма. «Я — это ты, а ты — это я. Я люблю тебя, мой милый мальчик, я люблю тебя всем сердцем! Хочешь, я расскажу тебе, каким ты будешь, когда пройдут годы? Если бы ты знал! Меня, как и тебя, зовут Вильямом. И все эти люди, входящие в дом — тоже Вильямы, все они — это ты, и все они — это я!» Старик задрожал. «О, сколько времени, сколько долгих лет прошло!»
«Уходите», — сказал мальчик. — «Вы сошли с ума.»
«Но...» — произнес старик.
«Вы чокнутый! Я сейчас позову папу!»
Старик попятился и пошел прочь.
Огни в окнах дома вспыхивали и гасли. Дети тихо и неприметно валялись в шуршащей листве. Старик стоял в тени на темном газоне.
Наверху, в постели, в 1947 году, не спал Вильям Латтинг. Он сел на постели, зажег сигарету и посмотрел в окно. «Что случилось?» — спросила, проснувшись, его жена.
«Тот старик...» — сказал Вильям Латтинг, — «Думаю, он все еще здесь, стоит под дубом».
«Да нет, вряд ли», — сказала она.
Вильям молча затянулся сигаретой и кивнул. «Что это за дети?»
«Какие дети?»
'Там, на газоне. Чертовски поздно, для того, чтобы безобразничать в сухих листьях!
«Может, это дети Морана».
«Черт! В такое время? Нет, нет».
Он стоял перед окном с закрытыми глазами. «Ты слышишь?»
«Что?»
«Где-то плачет ребенок...»
«Ничего не слышу», — ответила она.
Лежа, она прислушалась. Им обоим показалось, что кто-то пробежал по улице, а потом послышалось, как повернулась ручка на двери в передней. Вильям вышел в коридор и посмотрел с лестницы вниз. Никого не было.
В 1937-м, входя в дверь, Вильям увидел на верхних ступеньках лестницы мужчину в халате, с сигаретой в руке. Тот смотрел вниз. «Это ты, пап?» Мужчина ничего не ответил, вздохнул и исчез в темноте. Вильям пошел на кухню, чтобы наведаться к холодильнику.
Мальчишки кувыркались в темной и мягкой утренней листве.
«Послушай», — сказал Вильям Латтинг.
Он и его жена прислушались.
«Это тот старик». — сказал Вильям. — «Он плачет».
«Отчего?»
«Отчего люди плачут? Может быть, у него несчастье».
«Если утром он все еще будет здесь», — донесся из темноты голос его жены, — «позвони в полицию».
Вильям отвернулся от окна, потушил сигарету и лег в постель. Он смотрел, как на потолке двигались тени, появляясь и исчезая тысячи раз. «Нет», — произнес он в конце концов. «Я не буду звонить в полицию. Не из-за него».
«Почему?»
«Я не стану делать этого. Я просто не смогу», — сказал он почти шепотом.
Они лежали рядом. Ветер принес слабый звук плача. Вильям знал, что стоит ему протянуть руку и отодвинуть занавеску, он увидит детей, кувыркающихся в замерзшей утренней листве. И они будут кувыркаться там, далеко внизу, пока рассвет не озарит небо на востоке.
Его сердце, душа и плоть соединились в желании выйти и лечь в листву, рядом с ними, быть погребенным в листьях, вдыхать их, с глазами, полными слез.
Вместо этого он повернулся на бок, не в силах сомкнуть глаз, не в силах заснуть.
Попрыгунчик в Шкатулке
Jack-In-The-Box, 1947
Он выглянул в окно, сжимая шкатулку в руках. Нет, попрыгунчику не вырваться наружу, как бы он не старался. Не будет он размахивать своими ручками в вельветовых перчатках и раздаривать налево и направо свою дикую нарисованную улыбку. Он надежно спрятан под крышкой, заперт в темнице, и толкающая его пружина напрасно сжала свои витки, как змея, ожидая, пока откроют шкатулку.
Прижав к ней ухо, Эдвин чувствовал давление внутри, ужас и панику замурованной игрушки. Это было тоже самое, что держать в руках чужое сердце. Эдвин не мог сказать, пульсировала ли шкатулка или его собственная кровь стучала по крышке этой игрушки, в которой что-то сломалось.
