Разбив, свой лук сломал и стрелы он.

Потом, к своей вороне обратись,

Сказал с презрением: «Послушай, мразь,

В твоих речах змеиный яд разлит.

Убита не жена, а я убит.

Увы! Что сделал я? И нет возврата.

За тяжкий грех тягчайшая расплата.

Подруга верная тяжелых дней,

Жена моя, жемчужина ночей,

Что мне всегда так сладостно светила, -

Не может быть, чтоб ты мне изменила!

Теперь лежишь, бескровна, холодна,

Злосчастная, невинная жена.

Рука проклятая, как ты решилась?

Как мысль в мозгу змеею угнездилась?

Поспешный гнев, разящий наповал!

О, подозрений горестных фиал!

Едва его доверчиво испил я,

Как существо чистейшее убил я.

Где был рассудок и сужденье где?

Когда клевещет мстительный злодей,

Возможно ль без улики непреложной

Вине поверить явно невозможной?

Да не разит виновного стрела,

Коль не докажут достоверность зла.

И зло великое ты совершаешь,

Когда с возмездием столь поспешаешь,

Как я, злосчастный, ныне поспешил.

Слепящий гнев, скольких он погубил.

Увы! Что жизнь теперь мне? Умираю!»

И, обратись к вороне: «Знаю, знаю,

Чем наказать тебя за клевету,

Была бела ты, как жасмин в цвету,

И пела ты всех соловьев звончей,

И речь твоя журчала, как ручей.

Отныне ты всего навек лишилась:

В последний раз в словах твоих струилась

Отрава, коей корень сатана.

Как сажа, будешь ты теперь черна,

Нахохлившись, людское сердце хмуря,

Ты каркать будешь, если дождь иль буря

Приблизится. Ты и твое потомство

Поплатитесь навек за вероломство».

И он схватил завистливую птицу,

Вмиг перья ощипал, и, как черницу,

Он в рясу черную ее одел,

И отнял речи дар, и повелел,

Чтобы не пела никогда отныне,

Кичась пред птицами в своей гордыне.