Как и тогда, дитя благословила
И нежно поцелуями покрыла.
О том лишь попросила, чтобы труп
Ее сыночка в землю схоронили,
Дабы ни птичий клюв, ни песий зуб
Не тронули укрытого в могиле.
Не дав ответа и еще унылей
Взглянув на мать, дворецкий вышел вон.
И был в Болонью мальчик отвезен.
Терпение Гризельды изумляло
Все больше мужа. Если б он не знал,
Какую страстную любовь питала
Гризельда к детям, то бы думать стал,
Что крови дух ее давно алкал
И что ей служат маской лицемерной
Повадки и слова супруги верной.
Но он отлично знал, что лишь он сам,
Лишь он один дороже ей, чем дети.
И вот спросить хотел бы я у дам:
Что дать могли ему все пытки эти?
Какой еще суровый муж на свете
Испытывать мог хуже женин нрав?
Но на своем стоять решил маркграф.
Он был одним из тех людей, которым
Отречься от своих решений – яд;
Им это худшим кажется позором,
И на своем они всегда стоят,
Как будто разум их в тиски зажат.
Решив жену подвергнуть испытанью,
Все дальше шел маркграф без колебанья.
Он за женой следил во все глаза,
Не выдаст ли в ней слово, иль движенье,
Иль тайно оброненная слеза
По отношенью к мужу раздраженья.
Но все напрасно, – то же выраженье
Любви сияло на лице у ней,
Как на заре ее счастливых дней.
У них в душе единая царила,
Казалось, воля. То, чему был рад
Ее супруг, и ей желанно было.
И жизнь их наполняли мир и лад.
Гризельда доказала, что преград
Не ведает любовь супруги верной,
Всегда послушной, преданной безмерно.
Жестокость государя всю страну
Весьма смущала. Люди говорили,
Что, взяв себе безродную жену,
Ее детей он сам обрек могиле.
Не удивляюсь, что везде ходили
Такие слухи: всяк был убежден,
