оправдывалась. По ночам мимо нашего отеля мчались поезда воздушных линий, отбрасывая на стены моей комнаты тени, будто в старомодном биоскопе. И все-таки мне нравился наш отель, хотя ничего интересного тут так и не приключилось.

Некая молодая девушка, тихая, хорошенькая и очень застенчивая, почему-то почти всегда была одна. Иногда она встречалась мне в вестибюле отеля, но у меня не хватало смелости познакомиться с ней, да по правде говоря, она меня к этому и не поощряла.

По пути из Чикаго на побережье мы оказались о ней в одном поезде. Труппы бурлеска, ездившие в турне на Запад, обычно направлялись по одному и тому же маршруту, играя в одних и тех же городах. Проходя по вагонам поезда, я вдруг увидел эту девушку — она разговаривала с кем-то из наших актеров. Вскоре этот актер вернулся в наш вагон.

— Что это за девушка? — спросил я.

— Очень милая. Бедняжка — мне ее так жалко.

— Почему?

Он придвинулся ко мне поближе.

— Помнишь, были разговоры, что у одной из девушек сифилис? Так вот это она и есть.

В Сиэттле она должна была расстаться со своей труппой и лечь в больницу. Мы собрали для нее немного денег, причем в сборе участвовали все труппы, ехавшие в этом поезде. Бедная девушка — все узнали, какая беда ее постигла. И все-таки она была очень благодарна за помощь, а вскоре, подлечившись вливанием сальварсана, еще нового тогда средства, она вернулась в труппу.

В те дни в Америке повсюду были кварталы красных фонарей. Чикаго был особенно знаменит своим «Домом всех наций», владелицами которого были сестры Иверли — две пожилые старые девы. Славился этот дом тем, что в нем можно было найти женщину любой национальности. Комнаты тоже были обставлены в соответствующем стиле: турецкие, японские, апартаменты в стиле Людовика XVI, был там даже арабский шатер. Это заведение считалось самым роскошным в мире и самым дорогим. Миллионеры, промышленные магнаты, сенаторы и судьи были его завсегдатаями. Делегаты различных съездов и конвенций обычно подкрепляли свои соглашения тем, что занимали все заведение на целую ночь. Какой-то богатый сибарит прославился тем, что поселился здесь на три недели безвыходно, все это время не видя белого света.

Чем дальше мы углублялись на Запад, тем больше он нравился мне. Широкие пространства необработанной земли, которые я видел из окна вагона, тоскливые и грустные, наполняли меня какой-то надеждой. Простор всегда благотворно действует на душу человека — свободней дышится, и мои горизонты тоже становились шире. В таких городах, как Кливленд, Сент-Пол, Канзас-сити, Денвер, Батт, Биллингс, уже ощущался пульс завтрашнего дня, наполняя и меня его предчувствием.

Мы подружились со многими актерами мюзик-холльных трупп. В каждом городе, собравшись группой человек по шесть, а то и больше, мы отправлялись кутить. Иногда нам удавалось заслужить расположение мадам какого-нибудь веселого дома, и тогда она на всю ночь закрывала свое заведение, и мы царили там единолично. Случалось, что девушки влюблялись в наших актеров, и тогда они сопровождали нас до ближайшего города.

Квартал красных фонарей в Батте, в штате Монтана, занимал длинную улицу и несколько близлежащих переулков, в которых были сотни каморок, где молодые девушки от шестнадцати лет и старше продавались за доллар. Батт бахвалился тем, что в его квартале красных фонарей были самые красивые на всем Западе девушки, и это было правдой. Если случалось увидеть в городе хорошенькую и красиво одетую девушку, можно было с уверенностью сказать, что это обитательница квартала красных фонарей пошла за покупками. Когда они были не «на работе», они не поглядывали по сторонам и вели себя весьма респектабельно. Несколько лет спустя я поспорил с Соммерсетом Моэмом по поводу Сэди Томпсон — героини его пьесы «Дождь». Костюм Жанны Иглс в этой роли с сапожками на резинках выглядел, насколько я помню, довольно гротескно. Я сказал Моэму, что в Батте проститутка не заработала бы ни гроша, если бы стала так одеваться.

В 1910 году Батт в Монтане оставался еще ник-картеровским [24] городом — там разгуливали шахтеры в высоких сапогах с отворотами, в огромных сомбреро и красных шейных платках. Я сам был свидетелем перестрелки на улице, когда толстый старый шериф стрелял вслед сбежавшему арестанту, которого в конце концов загнали в тупик, но, к счастью, взяли живым и невредимым.

Чем дальше на запад мы забирались, тем легче становилось у меня на душе. Города, которые мы проезжали, — Виннипег, Такома, Сиэттл, Ванкувер, Портленд, — выглядели чище, наряднее. В Виннипеге и Ванкувере публика была преимущественно английская, и, несмотря на мои проамериканские настроения, мне было приятно снова играть перед англичанами.

И наконец Калифорния, — земной рай, где светило яркое солнце, росли апельсины и виноград, а пальмовые рощи тянулись по берегу Тихого океана на тысячи миль. Мы увидели Сан-Франциско — эти врата на Восток, город отличной еды и дешевых цен. Там я впервые попробовал лягушачьи лапки по- провансальски, песочные пирожные с клубникой и груши авокадо. Мы приехали в Сан-Франциско в 1910 году, когда город уже был восстановлен после землетрясения 1906 года, или, как говорили местные жители, после пожара. Кое-где на улицах еще видны были трещины, но других следов разрушения почти не осталось. Все решительно, включая и маленький отель, в котором я остановился, блистало новизной.

Мы играли в театре «Эмприсс», владельцами которого были Сид Грауман и его отец — очень милые и приветливые люди. Именно они впервые выделили на афише мое имя крупным шрифтом, без упоминания труппы Карно. А публика! Какое наслаждение было играть перед такими зрителями! Несмотря на то, что «Вау-Ваус» был очень скучным скетчем, каждый вечер зал был переполнен, и зрители смеялись до упаду. Очень довольный, Грауман обратился ко мне с предложением.

— Если вы когда-нибудь рассоритесь с Карно, в любое время приезжайте и мы с вами будем ставить спектакли.

Такой пыл был для меня внове. В Сан-Франциско человек начинает чувствовать целебную силу оптимизма, соединенного с предприимчивостью.

А вот жаркий и душный Лос-Анжелос показался мне тогда безобразным, жители выглядели бледными и анемичными. Климат здесь гораздо теплее, но в нем не было свежести Сан-Франциско. Природа одарила север Калифорнии такими естественными богатствами, что он все равно будет процветать, если даже Голливуд когда-нибудь и перестанет существовать.

Мы закончили наше первое турне в Солт-Лейк-сити, этом обиталище мормонов, которое заставило меня вспомнить о Моисее, выведшем из рабства детей Израиля. Этот просторный, свободно раскинувшийся город, с такими широкими улицами, какие могли проложить только жители бескрайней прерии, весь колышется в