Ну, не дождётесь.

Глупо было сшибать одного, двух, да хоть пятерых — Гарольду сейчас хватило бы одной-единственной меткой стрелы. Надо было обезоружить сразу всех; я вдруг вспомнила, как мы с Обероном откапывали засыпанный караван — в пустыне, где время течёт как песок.

Мой посох плюнул ветром.

Стрелы, летящие вверх, сбились с курса и завертелись каруселью. Меня швырнуло назад отдачей, я едва успела увидеть, как закружился, потеряв равновесие, Гарольд. Неужели в него всё-таки попали?!

Он боролся до последнего. Но время полёта истекло.

Головы, головы, головы, костяные шлемы, головы; Саранча была как залитая нефтью булыжная мостовая. И над этой мостовой бессильно парящее тело Гарольда казалось моей собственной тенью — тень удалялась, навстречу ей поднимались копья и пики…

Я поняла, что опоздаю. Как ни торопись — Гарольд налетит на острия раньше, чем я его подхвачу. А если успею — всё равно не сумею помочь: он слишком тяжёлый для меня, и его полёт закончен. Я сообразила всё это, уже падая вниз головой, с дикой скоростью снижаясь, как пикирующий истребитель…

Белая тень метнулась мне наперерез.

Мелькнуло огромное крыло, золотое в свете факелов. А ещё через секунду я увидела коня с длинной шеей, со страшной оскаленной мордой. Всадник стоял на стременах; поперёк седла лежал Гарольд. Конь шёл на взлёт, быстро удаляясь от земли, казалось, он взбирается по крутому склону. Вслед ему и наперерез сорвалась туча стрел — казалось, они разумные, каждая стрела метит в спину всаднику, в бок коню…

Я ударила ветром, как реактивный мотор. Смерч завертел стрелы, смешал перья и наконечники, разбросал. Внизу ревели многоноги, падали лучники. Меня отшвырнуло так, что я потеряла представление, где верх, где низ.

Ударил в нос вонючий дым от факела. Совсем близко трещало пламя. Я рванулась прочь от него и верно угадала направление: вместо вонючего дыма меня захлестнул поток холодного свежего воздуха. Надо мной снова открылось тёмное небо, и под облаками нёсся белый конь.

Он летел совсем не так красиво, как мне раньше представлялось. Полупрозрачные крылья дёргались резко, как у летучей мыши, и не раскрывались до конца. Я видела его круглое белое брюхо; конь вдруг заложил вираж и понёсся прямо на меня: белая грива развевалась, как облако, блестели зубы, и бешено сверкали выпученные глаза.

У человека в седле было непривычно яростное, жёсткое лицо. Короткая борода стояла дыбом, низко на лбу сидела корона. Летающий конь замедлил движение, и всадник протянул мне руку.

Мы приземлились на крепостной стене и сразу же спустились по каменной лестнице во двор — подальше от стрел Саранчи. Со всех сторон набежали стражники с факелами. Все казались радостными и суетливыми, их лица расплывались у меня перед глазами.

Гарольд шёл сам. Оберон догнал его, развернул к себе лицом, уставился в глаза; они были примерно одного роста. Гарольд слабо улыбался.

— Ранен? — отрывисто спросил Оберон.

— Лена помогла. Стакан вина, и я готов буду…

— Стой. Никуда ни шагу, пока я не скажу. Канцлер, накормите и напоите старшего королевского мага, — Оберон говорил суховато, очень официально. Я совсем не так представляла себе эту встречу.

Расталкивая стражников, к стене подбежал Уйма, схватил меня и сжал, так что кости затрещали:

— Ленка! Да ты же… Ленка!

— Ты меня задушишь, — я обняла его в ответ, сколько рук хватило. От людоеда пахло грозой, мокрыми шкурами и железом.

— Лена… — тихо сказал Оберон.

Уйма выпустил меня. Король развернул меня, как Гарольда, к себе лицом и уставился в глаза. Странный это был взгляд — напряжённый и очень цепкий.

Его глаза, серо-голубые, совсем потемнели. Губы сжались в линию: он был очень жёсткий. Очень чужой. И всё равно это был он. Наш король вернулся.

— Ранена?

— Нет.

— Что с рукой?

— Запястье…

— Сломала?

— Вроде бы.

— Где Швея?

— Я её… потеряла.

Он вскинул свой посох, смоляной, с навершием в виде древесного корня. Ощупал меня, будто сканером, от макушки до носков истрепавшихся кроссовок.

— Идём.

Снова взял меня за руку и куда-то повёл; всадники с факелами суетились, освещая дорогу, хоть оба мы видели в темноте.

Мы не дошли до его кабинета. Король привёл меня в обеденный зал для стражников, большое помещение, где валялся опрокинутый стол и горел огонь в очаге. Указал на деревянную скамейку:

— Становись.

Я сначала не поняла.

— Залезай на скамейку!

Я послушалась. Оберон говорил без раздражения, но ослушаться такого приказа было невозможно. Я знала, что король может быть суровым, но теперь…

На трясущихся ногах я забралась на скамейку. Оберон встал передо мной — теперь я была даже чуть выше его.

Он поднял ладони, будто собираясь поиграть в «ладушки». Я сделала то же самое, как в зеркале.

— Всё имеет две стороны, — мрачно сообщил Оберон. — Всё на свете.

И я увидела, как его лицо становится моим.

Меньше всего мне хотелось сейчас очутиться на изнанке.

Туман стоял очень высоко — мне по грудь. Вся комната подёрнута была изнаночными нитками, но я сразу разглядела главную — красную. Она опутывала Оберона, петлями захлёстывала его шею, будто хотела задушить.

Король небрежно взмахнул посохом — туман разошёлся, очистив пространство вокруг нас.

— Как долго ты пробыла на изнанке?

— Не помню.

— Час? Больше?

— Больше.

Он осторожно пробежался пальцами по оборванным и целым ниткам, висевшим у меня на груди, — будто я, шутки ради, намотала на себя обрывки цветной пряжи. Кивнул, будто с чем-то соглашаясь.

— Прошу тебя, просто стой здесь и ничего не делай. Положи посох. Не трогай его. Хорошо?

— Да, ваше величество, — я послушно оставила посох в углу.

Он снова кивнул, но не мне, а каким-то своим мыслям. Нащупал красную нитку у себя на шее. Поморщился, будто от боли или досады, и рванул нитку.

Послышался треск.

Оберон дёрнул ещё и ещё. Он отрывал от себя нить, как отрывают от древесного ствола лиану-