– Кто это?

Сова угрюмо молчал.

Он мог бы сказать: «Это моя девка». Но тогда – и я поразилась, поняв это – тогда Луар ответил бы все тем же жестким и желчным голосом: «Нет, моя». И тогда Сове пришлось бы зарезать кашевара, круглолицего и всех прочих свидетелей своего позора…

Сова молчал. Луар медленно растянул губы:

– Ты говорил, что она тебе надоела.

Может быть, мне и померещилось, но, потрясенный дипломатической уловкой Луара, сбитый с толку, Сова даже обрадовался. Махнул рукой:

– Бери.

Круглолицый за моей спиной издал сдавленный вопль.

Через секунду я оказалась у Луара в седле.

Тория бредила, и в бреду ей казалось, что она беременна.

Она носила его в себе – долгих девять месяцев. Был день, когда она впервые ощутила в себе другое существо; теперь, в бреду, она металась по дому, прижимая ладони к плоскому, опустевшему навек лону.

Потом он явился из своего теплого красного мира в мир прочих людей, и она потрясенно разглядывала узоры линий на его ладонях и пятках, пульсирующую кожу на темени и длинные ресницы над бессмысленными голубыми глазами.

Он был частью ее, он еще долго оставался немножечко ею, она на расстоянии чуяла, когда он весел и когда огорчен; она всегда пыталась сдержать грусть или внезапное раздражение, потому и он, она знала, мгновенно заплачет тоже…

Она бродила по дому, прислушиваясь к себе, слыша в себе нерожденного Луара – и не замечала не одышливой, расхворавшейся няньки, ни забившейся в угол одичавшей дочери, ни развала и запустения, прочно поселившихся в загородном доме Соллей. По-прежнему не принимая ни крошки и живя одной только водой, она теряла силы и медленно умирала с голоду.

Фагирра больше не приходил к ней. Ей казалось, что могила его под ее окном, и, проходя по двору, она бормотала успокаивающе:

– Лежи…

Она боялась, что теперь ее сын никогда не родится.

Ноги мои болтались, не находя опоры, лошадиная спина ходила ходуном, а навстречу неслись ярко- зеленые ветви, серые и коричневые стволы, пронизанные солнцем, переплетенные ажурными тенями на густом и синем небесном фоне. Пальцы мои цеплялись за какую-то твердую ткань, за какие-то шнурки и ремешки не то на плаще Луара, не то на его куртке; Луаровы локти удерживали меня, не позволяя сползти с седла. Лошадь металась вправо и влево, огибая кусты; внутри у меня царила счастливая каша, мысли смешались от потрясения, а внутренности – от немилосердной тряски, и, глядя в скачущий по боками лес, я как никогда остро понимала, как прекрасна, как бесконечна и остра замечательная штука, именуемая человеческой жизнью.

Потом лошадь выбралась на дорогу и перешла на ровную, щадящую рысь. Луар молчал.

– Он не добрался до меня, – сказала я со счастливым смешком. – Его же подранили, кабана. Хотел, да не добрался, кобель недорезанный…

Почудилось мне или сжимающие меня локти Луара действительно чуть расслабились? Будто от облегчения?

Он по-прежнему молчал; я с трудом повернула голову, чтобы увидеть его лицо:

– Или я тронулась умишком, или ты заделался сразу Прорицателем, великим магом и атаманом разбойников?

Он что-то ободряюще гикнул – не мне, конечно, а лошади. Лес, в который мы въехали неделю назад с несчастным парнем Михаром, наконец-то закончился, и вдоль дороги распахнулись зеленеющие поля.

– Луар, – сказала я шепотом, зная, что за шумом ветра он не услышит. – Спасибо, что ты пришел…

Дорога повернула, и послеполуденное солнце разом ослепило меня, выстроив между мной и миром горячую белую стену.

– А я видела твоего отца, Луар, – прошептала я неслышно для самой себя. – Я видела Эгерта.

Он дал лошади шпоры. Несчастное животное, несущее двойную ношу и никак не ожидавшее от хозяина столь безрассудной жестокости, дернулось и перешло в галоп.

– А-а! – завопила я, цепляясь за Луара руками, подбородком и коленями. – А-а-а!

Лошадь тоже обижено закричала. Луар сжал губы и натянул уздечку лошадь взвилась на дыбы, опрокидывая меня на моего спутника и давая возможность вблизи рассмотреть его сузившиеся, отчаянные глаза.

До самого вечера между нами не было сказано ни слова; вечером же, высмотрев у дороги большой и богатый с виду постоялый двор, Луар решительно завернул в ворота измученного коня, и той ночью мне воздалось сполна.

Он был уже не юноша – он был зрелый мужчина, исступленно-нежный, умеющий любить и бережно и страстно – и даже медальон у него на голой шее, пластинка, постоянно попадавшая между нами, не мешала мне. Мы едва не разнесли в щепки ветхую гостиничную кровать – но самыми дорогими оказались минуты, когда, одновременно проснувшись в сером предутреннем свете, мы обнялись, не успев еще открыть глаз, на ощупь.

Под окном радостно вопила синица. Хороший знак – птицы поют до рассвета…