слышал, как трещали, обугливаясь, хрупкие кости деревьев, как плавились камни под тяжелым брюхом, он ощущал спекшийся в корку песок. Он источал зарево – красный пожар до небес, он оставлял за собой черную пустыню, и крик его был раскаленным, зыбко трясущимся облаком…
А потом он очнулся, и ему показалось, что он лежит лицом вниз, раскинув руки, глядя в зеленый ковер на полу. Старый ковер с примятыми ворсинками…
Это была земля, проплывающая далеко под ним – зелено-серая, окутанная туманом, с блестящими прожилками ручьев и ровными квадратами полей. Он висел среди неба, и раскинутые руки его казались сведенными судорогой; повернув голову, он разглядел белую лопасть из плотно сплетенных перьев.
От неловкого движения баланс нарушился. Земля опрокинулась на бок, и он увидел полосу побережья, за которой расстилалось бесконечное голубое пространство.
Ему не было страшно и не было весело. Он просто висел посреди неба, неподвижно раскинув крылья. И тень его плыла по пыльной дороге, и отражение его упало на воду круглого, как чашка, озера…
…В круглой чашке стояла вода. По самый край. Он жадно отхлебнул, расплескал, облил рубашку; содрогнулся. Наверное, от холода.
Комната служила, по-видимому, гостиной – обширное, со сводчатым потолком помещение, из конца в конец которого тянулся длинный дубовый стол; Луар прерывисто вздохнул и опустился на край пыльного бархатного кресла. Руки дрожали. Пахло дымом.
Глаза его понемногу привыкали к полумраку; со стен комнаты напряженно глядели мрачные, длинные, едва различимые лица. Тусклый свет проникал из щелей в портьерах; Луар поднялся, покачиваясь. Ему было душно; он дернул портьеру, как дергают слишком тесный воротник.
Извне пробился солнечный луч, и взметнувшаяся туча пыли показалась Луару стаей светящейся мошкары. Он болезненно прищурился; золотая кисть, украшавшая портьеру, тяжело качнулась. Из бутона ее выпал и закружился в луче сухой тараканий трупик.
Луар отдернул руку. Только сейчас ему пришло в голову, что он без спросу хозяйничает в чужом доме, где раньше не бывал ни разу, куда явился прямо из поднебесья…
Он передернулся. На полу под креслом валялась пара белых перьев.
Эй, ты, ублюдок.
Он чувствовал себя мучительно тяжелым. Как лава. Половицы стонали и прогибались под его шагами; дверь отворилась прежде, чем он коснулся бронзовой ручки, и, делая шаг, он знал уже и расположение комнат, и содержание книжных шкафов, и то, что хозяина нет и не будет. Портреты смотрели ему вслед; он не нашел сил обернуться и поймать взгляд человека, застывшего в первой от двери тяжелой раме…
А следующая комната была залом, пустым и солнечным, и только посреди его помещалось кресло, и Луар остановился, не сводя глаз со светловолосого затылка и разлегшегося на широких плечах серого капюшона.
Нужно было позвать – но губы его не складывались в запретное слово. Отец…
Сидящий вздохнул и обернулся. Луар вздрогнул, узнав свое собственное, чуть измененное годами лицо.
Глава восьмая
…Какой бы безразмерно долгой не была жизнь – стоит ли тратить ее на бросание камушков с моста? Даже если мост здорово смахивает на вечность, горбатую вечность с широкими перилами и замшелым брюхом. Столько лет прошло – а мост остается прежним, и он, Руал, остается прежним, а значит, они в чем-то родственны…
Он углядел среди ряски коричневую жабу, аккуратно прицелился – и сдержал свою руку. Стыдно. Бродячему всеведущему старцу не пристало обстреливать жаб… Хотя он не всеведущ, конечно. Что есть его знание? Эдак любой мальчишка предскажет вам будущее: если в жабу, мол, швырнуть камнем, то она плюхнется и нырнет…
…А что станет с жабами? Что станет, когда откроется Дверь?
Он с трудом оторвал взгляд от канала; мимо по мосту прогрохотала карета, и лакей на запятках удивленно покосился на странного старика, чей плащ воинственно оттопыривался скрытым от глаз эфесом.
Отворила горничная. Безукоризненно чистый передничек и красные, опухшие, но ошалелые от счастья глаза:
– Нету… Не принимают. Никого…
– Я подожду, – он усмехнулся, и горничная оробела под его взглядом. – Время еще есть… немного. Я подожду. Проводи в гостиную.
– Не принимают же! – крикнула она, уступая, тем не менее, дорогу.
В доме пахло сердечными каплями.
Поднимаясь по лестнице, он насчитал пятнадцать ступенек. На верхней площадке кто-то стоял; он увидел сперва башмаки, прикрытые подолом, потом тонкие пальцы, терзающие шнуровку платья, и уже после бледное перепуганное лицо. Танталь. Девчонка. В доме Соллей. Тем лучше.
– Не принимают? – спросил он деловито.
Она прерывисто вздохнула:
– Вас… примут. А…
Она запнулась. Пальцы ее оставили шнуровку и принялись за пуговку на поясе.
– Жив. На свободе.
Ее ресницы часто заморгали – как у человека, который режет лук. Он взял ее за локоть:
