– они были серыми, как пасмурное небо; Солль через силу растянул губы – ямочки как не бывало, зато змеилась через щеку рана – длинная, жгучая, кровоточащая.
На зов явилась старуха-управительница, давняя поверенная во всех происходящих в доме делах. Поохала, пожевала губами, принесла баночку с мазью, заживляющей раны; боль поутихла. С помощью слуги Эгерт стянул ботфорты, бросил ему мундир и, обессиленный, повалился в кресло. Его знобило.
Подошло время обеда – Эгерт не спустился в столовую, передав матери, что пообедал в трактире. Он и правда хотел пойти в трактир, жалея уже, что не остался выпивать в компании Карвера; он даже встал, собираясь выйти – но помедлил и снова сел.
Временами у него начинала кружиться голова; тогда белокурый мальчик на портрете, дивный мальчик с чистыми, не тронутыми шпагой щечками качал головой и многозначительно улыбался.
Приближался вечер; наступил тот самый сумеречный час, когда день уже умирает, а ночь еще не родилась. За окном гасло небо; из углов выползли тени, и комната преобразилась. Разглядывая еще различимые кабаньи морды на гобеленах, Эгерт ощутил слабое, неясное беспокойство.
Он настороженно прислушивался к этому неудобному, неуютному, тягучему чувству; это было будто бы ожидание – ожидание чего-то, не имеющего формы и названия, смутного, но неизбежного. Скалились кабаны и улыбался белокурый мальчик у колен матери, грузно колыхался край полога над кроватью; Эгерту стало вдруг холодно в теплом кресле.
Он встал, пытаясь избавиться от нехорошего, неопределенного беспокойства; хотел позвать кого- нибудь – и одумался. Уселся снова, мучительно пытаясь определить, что же и откуда ему угрожает; вскочил, чтобы спуститься в гостиную – и тут, на его счастье, слуга принес зажженные свечи. На стол был водружен старинный многорукий канделябр, комната ярко осветилась, сумерки сменились теперь уже вечером – и Солль сразу же позабыл о странном чувстве, навестившем его на стыке дня и темноты.
Той ночью он спал без сновидений.
Миновала еще неделя; город благополучно позабыл трагическое событие, связанное с именем Солля, и только собственная мать Эгерта не стала от этого ни веселее, ни разговорчивее. На могиле студента подрастала трава, на берегу Кавы оборудовалась новая арена для кабаньих боев, а капитан гуардов, он же муж прекрасной Дилии, объявил на построении о приближающихся учениях, высокопарно именуемых маневрами.
Маневры назначались каждый год и призваны были напомнить господам гуардам, что они не просто сборище гуляк и дуэлянтов, а воинское формирование. Эгерт Солль любил учения, где так естественно хвастать доблестью, и всегда радовался их приближению.
На этот раз он не обрадовался.
Рана на щеке к тому времени затянулась и почти не болела; слуга приноровился брить Солля с особой осторожностью – растительность на щеках и подбородке считалась несовместимыми с аристократическим происхождением, поэтому Эгерту ни на секунду не приходила мысль прикрыть отметину бородой. Окружающие понемногу привыкали к его новому обличью, да и сам он думать забыл о ране – но с каждым новым днем странное беспокойство, поселившееся в его душе, все увереннее разрасталось, оборачиваясь смятением.
Днем он чувствовал себя сносно – но стоило сгуститься темноте, как безотчетная, из черных щелей выползающая тревога гнала его домой, и по приказу молодого хозяина слуга сносил в его комнату чуть не все свечи в доме. И хоть комната Эгерта сияла огнями, как бальный зал, ему все равно временами мерещилось, что вепри на гобеленах поводят налитыми кровью глазами.
Однажды вечером он нашел средство борьбы со странной болезнью – велел слуге раньше времени приготовить постель и лег. Уснуть удалось не сразу, но Эгерт упорно не открывал зажмуренных глаз; наконец, он соскользнул в дрему, а потом и в сон.
Светлое небо, лучше бы ему всю ночь простоять в карауле.
В глухой предутренний час ему приснился сон. Ему и раньше являлись сны, простые, обыденные, более или менее приятные – женщины, лошади, знакомые, тараканы… Проснувшись, он забывал свой сон раньше, нежели успевал осознать, что именно снилось; на этот раз он вскочил среди ночи, мокрый, в облепившей тело сорочке, трясущийся, как щенок под ливнем.
Вероятно, это забытые рассказы о нашествии Черного Мора явились из отдаленных уголков памяти, невесть где услышанные рассказы стариков, байки, над которыми он посмеивался еще подростком… Во сне он увидел, как на крыльцо его дома поднимается странное существо в просмоленном балахоне, и лицо обмотано черными от смолы тряпками. В руках у пришельца орудие, напоминающее вилы с очень длинными, загнутыми прутьями – будто огромная, сведенная судорогой птичья лапа. Дом пуст, пришелец поднимается в гостиную – там откинута крышка клавесина, свечи прогорели, и мать Эгерта сидит, положив руки на клавиши… Желтые, сухие, мертвые руки… Пришелец поднимает грабли – и мать валится на бок, как деревянная фигурка… Облитый смолой человек сгребает своим орудием мертвое тело – так садовник сгребает прошлогодние листья…
Эгерт больше ни секунды не мог оставаться в темноте – не вспоминать сон, забыть, забыть!.. Засветил свечу, потом, обжигаясь – другую; из темноты явился портрет – белокурый мальчик у ног женщины. Эгерт на секунду замер, вглядываясь в лицо своей молодой матери, будто прося защиты, как в детстве… Где-то пел сверчок, за окном стояла глухая ночь, Эгерт прижал подсвечник к груди и шагнул к портрету, ближе – и в это самое мгновенье лицо женщины на портрете исказилось страшной злобой, посинело, оскалилось…
С криком он проснулся второй раз – уже наяву. За окнами была все та же ночь, густая, душная, липкая.
Трясущимися руками он снова засветил свечи; шлепая босыми ногами, заметался по комнате из угла в угол, изо всех сил обхватив руками вздрагивающие плечи. Вдруг это снова сон? Вдруг до скончания века он обречен теперь жить в кошмарном сне, и просыпаться, чтобы один кошмар сменялся другим? Что будет завтра? Что приснится завтра?
Рассвет застал его в кресле – скорчившегося, осунувшегося, дрожащего.
Через несколько дней ему выпало дежурство в ночном патруле. Он обрадовался – со времени памятного сна самый вид постели был ему неприятен. Уж лучше провести ночь в седле, с оружием в руках, нежели снова бороться с предательским желанием оставить светильник гореть до утра!
Дежурили впятером – Эгерт, чье лейтенантство делало его начальником патруля, Карвер, Лаган и еще двое совсем молодых, лет по шестнадцать, гуардов.
