проводил Луаяна взглядом. Мальчишке было не до того – он ни разу даже не взглянул в сторону прохожего.
Чем ближе к городским воротам, тем больше попадалось сгоревших и полусгоревших домов – черные, будто облаченные в траур, они глядели на Луаяна квадратами окон, и на одном подоконнике он увидел закопченный цветочный горшок со скорчившимися мертвыми прутиками.
Отовсюду тянуло дымом, смрадом, разложением; он шел, перешагивая через тела, обходя завалившиеся на бок экипажи, узлы с покинутым скарбом, телеги, груды мешков и трупы животных. Вода узкого канала за ночь затянулась тонкой пленкой льда, и сквозь лед на Луаяна глянуло со дна чье-то желтое безгубое лицо.
Иногда, заслышав шаги, из темных щелей выглядывали быстрые живые глаза – и тут же прятались, Луаян не успевал встретиться с ними взглядом. Зато мертвые глаз не прятали – и он честно смотрел им в ответ, так ни разу и не отвернувшись, будто не зная ни страха, ни отвращения.
Ларт Легиар был великим магом. Орлан был великим магом – а он, Луаян, всего лишь ученый, он слаб, небо, как же он слаб…
Он сбился с пути, заблудившись на знакомых улицах, и дважды вернулся в одно место. На жестяной бороде – вывеске цирюльни – покачивался повешенный мародер. Надсадно скрипел вывернувшийся из гнезда флюгер.
Ларт тогда звал его с собой… Мальчику стоило, пожалуй, шагнуть навстречу своей судьбе, а теперь он сед, он стар, безнадежно стар…
Со скрипом качнулась створка ворот. Там, за воротами, кто-то пошевелился; Луаян остановился, пригляделся, подошел.
В холодной луже умирал мужчина, когда-то молодой и сильный, а теперь страшный, как полуразложившийся мертвец; извиваясь, он пытался напиться талой воды, хлебал, кашлял, косился на Луаяна – и пытался снова, и запекшиеся губы ловили каждую мутную каплю, достававшуюся тяжким трудом.
Сам не зная зачем, Луаян склонился над ним – и отшатнулся, впервые отшатнулся за весь свой сегодняшний путь.
Мор явился ему, открывшись глазам, обретя лицо и форму; умирающий человек был окутан, опутан, обласкан отвратительными черными пальцами, они нежили его, потирали и поглаживали, и движения их подчинялись тому сложному порядку, которому подчиняются многочисленные ноги паука, обхаживающего муху.
Луаян попятился, отходя прочь; двор и улица, каждый дом полны были Мора, черных сгустков и подергивающихся отростков, из каждой щели смотрели белесые глаза, полные тянущей, гнойной, застывшей ненависти – равнодушной и одновременно алчной, ненасытной. Черные пальцы холили мертвецов, ощупывали перекошенные лица, залезали в полуоткрытые рты, бесстыдно изучали распростертые тела мужчин и женщин, Луаяну казалось, что он слышит шорох раздвигаемой одежды и оглаживаемой кожи, что воздух вокруг сгущается, наливаясь всепобеждающим желанием смерти и жаждой убивать…
Покачиваясь, как пьяный, он добрался до городских ворот. Мертвецы лежали здесь грудой, и над ними колыхались, как трава, черные пальцы Мора.
Ворота, тяжелые городские ворота оказались выломанными, снесенными с петель; за ними виднелись дорога и поле, ровные, унылые, и то здесь, то там шевелились под ветром бесформенные кучи тряпья.
Луаян повернулся к городу лицом.
Светлое небо… Орлан, учитель мой, помоги мне. Ларт Легиар, тебе удалось однажды, я сберег твой медальон, помоги мне… Скиталец, где бы ты ни был, кто бы ты ни был, но если можешь – помоги мне, вы же видите сами… как я слаб.
Он закрыл глаза. Потом вскинул голову, воздел руки и посмотрел на город – обиталище Черного Мора.
…Почему так жарко? Но ведь полдень, солнце в зените, и камни кажутся белыми, как сахар… А из колодца тянет прохладой, и там, во влажной сумрачной глубине, живет еще один мальчик – тот, что отражается в круглом зеркале воды. Ох, как заломит зубы от первого глотка, а ведро уже плюхается о воду всем своим жестяным телом, и звук этот усиливает жажду…
(ВЛАСТЬЮ, ДАННОЙ МНЕ, ВЕЛЮ И ПРИЗЫВАЮ, ВЫРЫВАЮ ИЗ ЖИВЫХ, ВЫРЫВАЮ ИЗ МЕРТВЫХ, ИЗ РАЗИНУТЫХ РТОВ, ИЗ ПУСТЫХ ГЛАЗНИЦ, ИЗ НОЗДРЕЙ, ИЗ ВЕН, ИЗ МЯСА И ТКАНЕЙ, ИЗ КОСТЕЙ, ИЗ ВОЛОС… ВЫРЫВАЮ, КАК ВЫРЫВАЮТ КОРНЕВИЩЕ, КАК СКОБУ, КАК УГНЕЗДИВШУЮСЯ В ПЛОТИ СТРЕЛУ, ВЛАСТЬЮ, ДАННОЙ МНЕ, ПРИКАЗЫВАЮ)
…Ведро тонет, погружаясь все глубже, наполняет водой свое чуть проржавевшее нутро, и вот уже можно тянуть, но ворот такой тяжелый… Никогда он не был таким, отнимаются руки, сами собой сжимаются зубы, а ведро едва оторвалось от воды, и звонко падают роняемые им капли…
(ПРИКАЗЫВАЮ И ПРИЗЫВАЮ, ИЗГОНЯЮ С УЛИЦ, ИЗГОНЯЮ ИЗ ВОДЫ, ИЗГОНЯЮ ИЗ ВЕТРА, ИЗ ОЧАГОВ, ИЗ ДЫР, ИЗ ЩЕЛЕЙ… ХВАТИТ. ВЛАСТЬЮ, ДАННОЙ МНЕ, КЛАДУ ТЕБЕ ПРЕДЕЛ)
…И вот ведро все выше, но хватит ли сил, а солнце палит, и так хочется напиться… Ведро тяжело качается, и звук падающих капель становится все тоньше…
Белесые глаза, лоснящиеся пальцы, ласкающие мертвецов. Темный, шевелящийся клубок, сгусток. Разрытый холм.
…Пить, я хочу пить, небо, не позволь моим рукам выпустить ворот, не позволь ведру оборваться, я так устал…
(ЗАГОНЯЮ ТЕБЯ, ОТКУДА ПРИШЕЛ. ЗАГОНЯЮ ВГЛУБЬ, В РАЗРЫТЫЕ НЕДРА, КУДА НЕ ДОСТАНЕТ НИ ЗАСТУП, НИ ЧУЖАЯ ВОЛЯ. ЗАГОНЯЮ, ЗАКЛИНАЮ, ЗАМЫКАЮ. НЕТ ТЕБЕ МЕСТА НА ПОВЕРХНОСТИ ЗЕМЛИ, НЕТ ТВОЕЙ ВЛАСТИ НАД ЖИВЫМИ. ЗАКРЫВАЮ СОБОЙ И ОСТАЮСЬ СТРАЖЕМ. НАВЕЧНО)
…Какие горячие камни, какая буйная трава, и в ушах звенит от голоса цикад… А вода, оказывается, сладкая. Сладкая и густая, как мед, и течет по подбородку, по груди, по ногам, проливается на растрескавшуюся землю… И солнце в зените… Солнце.
