– Да? – Арман, кажется, думал о своем.

– «Моя тень лежит в скалах, маленькая, как зрачок мышонка…»

– Ах, это…

– Разве ты видел, какой у мышонка зрачок?

– Нет. Попробуй поймай мышонка, да еще посмотри ему в глаза!

Она продолжала вертеть иголкой, не глядя на шитье. Взгляд ее подернулся некой пеленой – она казалась растроганной и озадаченной одновременно.

– Арман… Ты не мог бы мне объяснить, вот… Ну, с чего бы это тебе сочинять подобное… ну, стихи, что ли?

Арман поднял брови:

– Стихи?

Юта развела руками:

– У нас во дворце был придворный поэт, он писал стихи на праздники и сочинял по заказу любовные послания… Но то было другое. «Благодеяния, светочу дивному много подобны»…

Оставив полотно, она вдруг подалась вперед:

– Арман, ты огромный, огнедышащий ящер… Ну что тебе до зрачка мышонка?

Он пожал плечами:

– Тебе не нравится?

– Нравится, – отозвалась она тихо. – Очень.

Помолчали.

– По-твоему, стихи, это как? – спросил Арман тоном провокатора.

Юта воспряла, вдохновленно сверкнув глазами:

– Это то, чего нельзя увидеть, можно только почувствовать…

– Хорошо, – сказал он серьезно. – Вот я говорю: «лепешка растворяется в моем животе». Это стихи.

Юта, которая к этому времени уже парила в эфирных высях, чуть не поперхнулась от возмущения – Ерунда! При чем здесь лепешка!

– Но ведь я никогда не видел, как она растворяется. Но уж зато чувствую это великолепно!

Некоторое время Юта пыталась прислушаться к тому, что происходило в ее животе. В задумчивости укололась иглой, сунула пострадавший палец в рот и попросила смиренно:

– Не притворяйся, пожалуйста. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Если бы ты сказал: «вот рассвет ласково прикоснулся к морю», или «вот калидон нежно поцеловал подругу»…

Юта прервалась. Новая мысль, неожиданная и дерзкая, заставила ее замереть с открытым ртом.

– Арман… – спросила она шепотом. – А ты кого-нибудь когда-нибудь… целовал?

Она смотрела на него в упор и глаза ее оказались карими, с черными ободками по краям. Как обручи, подумал Арман.

В детстве он любил забиваться в темный уголок и там тихонько мечтать о чем-то неясном, расплывчатом, но бесконечно добром и ласковом. Наверное, так он представлял себе мать, которую не помнил. Доведя себя до счастливых слез, он нежно гладил кого-то, кто был виден только его заплаканным глазам, и ощущал, как этот кто-то ласкает его и целует… Слюнявое детство без женской ласки! Правда, сентиментальные приступы с возрастом быстро прошли.

– Арман… Я что-то не то сказала?

Ни с того ни с сего он положил ей руку на плечо. Она замерла, не зная, как расценить этот знак внимания.

– Послушай… Там, в подземелье, я хотел еще кое-что высечь на камне. Тебе интересно?

Она кивнула, стараясь не шевельнуть плечом, накрытым его ладонью.

Арман покусал губу и сказал хрипло:

Помолчали.

– «Черный бархат ночей – изголовье мое, – сказал Арман. – Цепь далеких огней – ожерелье мое… Будет временем пожрано имя мое».

Принцессино рукоделье давно соскользнуло на пол и теперь тосковало там, забытое.

– И ты не высек это на камне? – спросила Юта шепотом.

Арман поморщился:

– Места, знаешь, мало на тех камнях… Да и как-то все это… Мелко.

– Мелко?

– По сравнению с историей моих предков… На фоне всех этих братоубийственных схваток, и войн, и битвы с Юккой, морским чудовищем… Какое-то небо, которое гримасничает, да цепь огней…