Ему казалась, что она движется непростительно медленно. Как в замедленной съемке.
Тощая ящерка в рваном платье. Подтянула ногу… коленом нашла опору… еще… стебель держит… сыплется песок… пот заливает глаза, еще чуть-чуть, сейчас она выкарабкается, ну…
Махи встала. Потихоньку, приставными шажками, двинулась вперед; он смотрел, как она идет.
Через несколько секунд она была уже на той стороне ущелья. И сразу же села на землю, и вцепилась в нее руками.
Он хотел бы молиться, только не знал, кому.
Камни под его ногами проседали. Мысленно продолжая их движение, он видел себя, распростертого в воздухе, парящего, будто птица…
Он так мечтал научиться летать.
– Танки!..
Слово прыгало, отражаясь от стен.
На его пути была теперь яма. Выбоина; он не знал, как пройти пострадавший участок. Куда там ставить ногу. Обливался потом – и не знал. Повернуть назад?!
Он шагнул, приставил ногу, позволяя камню, на котором он только что стоял, спокойно ухнуть в пропасть. Шагнул снова, и удачно, нащупал дорогу впереди, выбрал камень, готовый выдержать его вес на протяжении десяти секунд, осталось четверть пути, но эта выбоина, вот он, настоящий конец всему, и до нее уже ничего не осталось, совсем ничего…
– Танки!..
В последнюю секунду он сообразил, что надо прыгать.
– Танки!!
Головокружение. Почти падение, судорожно сжимающиеся пальцы…
Огромный острый обломок, выступающий над краем пропасти, как нос каменного корабля, выдержал его хватку.
Махи кричала и плакала, вцепившись в сухую коричневую траву, пока над краем пропасти не показалась одна рука, потом другая, потом перекошенное усилием лицо, а потом и весь бродяга – целый, но без самострела.
Самострел сорвался вниз.
Впрочем, у бродяги все равно был только один патрон.
…Ну как же, как ее утешить?!
Догорал костер.
Бродяга уложил Махи на свою расстеленную куртку, лег рядом, обнял ее, мысленно пытаясь вобрать ее дрожь в себя. Вытянуть ее отчаяние и страх, будто губкой.
– …И там никто никого не боится. Там никого не бьют ремнем. Там нет ни кинжалов, ни самострелов. Ты пойдешь в школу, у тебя будет очень красивая школьная форма, со значками, с пряжками…
Он запнулся. Он не знал, чем еще ее заинтересовать, то, что всю жизнь казалось ему простым и обыденным – отсюда, из гор, представляется недостижимым счастьем, особенным миром для праведных… А теперь так надо рассказать ей – а он не находит слов, мелет какую-то чушь про школьные пряжки…
– Я ведь чу…жачка буду, – пробормотала Махи сквозь дрожь. – Я же там буду… вроде оттудика…
– Да что ты, – сказал он, обрадованный, что может наконец-то сообщить нечто важное. – Там нет оттудиков вообще. Там всем все равно, откуда ты родом, откуда пришел… Там… ты увидишь. Будешь читать книжки, научишься рисовать, нырять в бассейне… Кем хочешь быть?
Она не поняла.
– Что хочешь делать? – терпеливо переспросил он. – Учить, лечить, петь, строить дома… Что хочешь… Любое… дело… Подружишься с ребятами…
– А ТЫ будешь… со мной?..
– Конечно, – он даже удивился. – Конечно, а ты как думала?!
Кажется, ее дрожь понемногу стихала.
Кажется, скоро она сможет заснуть).
После дневного лечения Павла не хотела двигаться и почти не могла говорить – лежала в полусне.
Потом сквозь очертания муторного, но вполне узнаваемого бреда – шершавые прикосновения простыней, отдаленные голоса, холодная вода на губах – проступил, наконец, сырой полумрак Пещеры.
Не было сил подняться.
Сарна лежала на подушке из сырого черного мха, ввалившиеся бока подрагивали, шерсть свалялась, слиплась сосульками, и над головой нависали сосульки сталактитов, и в отдалении шелестела вода, но сарна знала, что сегодня до водопоя не добраться.
Звуки текли коридорами, отражались от стен, лились в круглые напряженные уши; стая коричневых схрулей прошла слишком близко, но сарна лежала, не шевелясь.
Черный мох пах едой. Черный мох был влажным и сам по себе мог утолить жажду; сарна с трудом отщипывала от жесткой подстилки и не ощущала вкуса.
