быть, пригласить в дом?..
Она вообразила себе сонную Стефану, белым лебедем выплывающую из спальни.
– Вы довольны? – спросил Тритан негромко. – Теперь вам легче?
Его приглушенный голос сливался с ночью. Павла никогда не слышала таких глубоких, нечеловечески низких голосов.
Она почувствовала, как ее берут за руку. Как осторожно сжимают пальцы; Павла зажмурилась. Единственное светлое окно, оживлявшее сонный фасад полночного дома, беззвучно погасло. Как свечка.
Последняя передача Раздолбежа – об энергичной отставной балерине – имела неподобающе низкий рейтинг. Раздолбеж ходил мрачный как туча; и Павла, и секретарша Лора, и прочие сотрудники старательно держались в стороне, под стеночкой.
– Эй, Нимробец… Зайди ко мне.
Павла зашла; на захламленном столе Раздолбежа стопкой лежали пестрые кассеты Рамана Ковича.
– Говорящие головы, – раздраженно сказал Раздолбеж, кивая на маленький тусклый экран, где как раз шла в записи передача конкурирующего канала. – Убогий видеоряд, ущербная драматургия… Я смотрел, Павла, материалы, которые ты отобрала. Сойдет… хотя в другой раз будь тщательнее… Нет, ты глянь на этот неподвижный кадр – он торчит вот уже сорок секунд… Короче говоря, передачу о Ковиче я планирую на будущий четверг. Завтра запись, послезавтра монтаж… Сейчас поезжай к нему, отдай кассеты и договорись насчет интервью. Мне он отказал – но тебе, вероятно, отказать не сможет?
Если бы Раздолбеж сейчас улыбнулся – все равно как, мерзко, или понимающе, или насмешливо – Павла, вероятно, испытала бы желание съездить ему по физиономии. Но Раздолбеж был серьезен, даже печален; он не желал задеть Павлу. Он просто констатировал бесспорный, по его мнению, факт.
– Посмотрим, – сказала Павла уклончиво.
На улице к ней подошла собака. – черная лохматая псина устрашающих размеров, с флегматичным выражением лохматой морды.
Павла замедлила шаг, прикидывая, а не осталось ли в «дипломате» огрызков от вчерашнего бутерброда с колбасой; она даже остановилась около какой-то оградки, чтобы, водрузив на нее портфель, тут же и проверить свои предположения.
– Вы не подскажете, который час?
Павла машинально глянула на часы:
– Половина первого…
– Спасибо.
Павла запустила руку в «дипломат», нащупала полиэтиленовый кулек – и вдруг обернулась, будто ужаленная.
За десятки метров вокруг не было ни одного прохожего; собака с достоинством удалялась. Уходила, презрев бутерброд и Павлино внимание; простой ответ на вопрос о времени был для собаки почему-то важен, возможно, у нее назначено свидание…
Павла огляделась снова. Присела на железную оградку, удостоилась сочувственного взгляда старушки, идущей по противоположной стороне улицы.
Нет. Она не сходит с ума. Нет, нет, конечно же нет.
– …Он на репетиции.
На зов вахтера явилась кудрявая дамочка, расфуфыренная, как тропический цветок; неудавшаяся актриса, подумала Павла. Дамочка оказалась секретаршей при Ковиче – и теперь смотрела на Павлу подозрительно, будто на возможную конкурентку. Чего они все, подумала Павла устало. Нужен мне ваш Кович, как коту малина, подумаешь, великий принц… Он же не говорящая собака. Что за бред какой-то…
– Он на репетиции, – повторила дамочка твердо. – Если у вас есть время – подождите…
– Нет у меня времени, – Павла приняла позу одноногой цапли и положила «дипломат» на подтянутое правое колено. – Вот, попрошу вас передать ему… От господина Мыреля, студия художественных программ, четвертый канал.
В лице дамочки, кажется, что-то изменилось – возможно, она была почитательницей именно программ господина Мыреля; выгрузив кассеты на стойку вахтера, Павла со спокойной душой направилась к выходу.
– Погодите!..
Павла, чья рука уже лежала на ручке двери, недовольно оглянулась.
– Это вы – Павла Нимробец?
Вот оно, тяжкое бремя славы, подумала Павла удрученно.
– Это я. А в чем дело?
Кудрявая дамочка казалась смущенной:
– Господин Кович просил… если вы придете, вызвать его с репетиции.
Какая честь.
За стеклянной дверью спешили по своим делам прохожие, колыхалась трава на газонах, отцветали тюльпаны; Павла спокойно могла бы сказать: нет. Извините, спешу; передайте господину Ковичу кассеты и мое почтение…
