Очень скверный запах. Очень страшный.

– Павла, ты теперь и будешь так жить? Под домашним арестом?

– Знаете что, – сказала она деловито, и ему показалось, что сейчас последует оскорбление. – Знаете что, а не ввести ли вам в спектакль… егеря. Вроде как образ судьбы… как в старом театре. Чтобы он ходил. И все пусть ждут, что он вмешается – а он… так до конца, просто наблюдатель…

У калитки почти бесшумно остановилась машина.

– Тогда спектакль получится про другое, – сказал он удивленно. – То есть не совсем про другое, но…

– Тритан приехал, – сообщила Павла безо всякого выражения.

Тодин шел, отводя с дороги ветки с зелеными яблоками; Раман подобрался. Со дна памяти явилось воспоминание о гибком хлысте в опущенной черной руке. И это при том, что идущий улыбался – приветливо и широко. Искренне. Патологически естественно, как говаривала старая гримерша о начинающем актере Алерише…

Тоже мне, вершитель судеб. Убийца задолбанный. Лицемер.

– Привет, Павла, привет, Раман, вы, я вижу, уже обо всем переговорили, может быть, поужинаем вместе? Раман, как?

Кович демонстративно посмотрел на часы:

– У меня в восемь репетиция… Сожалею.

И поднялся; а зачем он, собственно, приезжал? Чтобы выслушать рассказ Павлы о вспоротых животах и переломанных шеях, чтобы дать себя убедить, что вот, мол, как плохо жить без Пещеры?!

Зачем ему, одинокому саагу Ковичу, зачем ему так нужен призрак понимания и поддержки? Разве творцу не пристало быть одиноким?..

Вот для чего он приезжал. Чтобы допустить, наконец, в свое сознание картину мира, в котором над каждым, и над ним, Ковичем, висит тень егеря, который запросто дотянется хлыстом до любого. До кого угодно. Хоть до Администратора, хоть до театрального режиссера.

– Раман, а можно было бы посмотреть репетицию? Не сегодня, конечно, но Павла очень хочет посмотреть.

Тритан стоял на ступеньках веранды, ветка яблони фамильярно лежала у него на плече. Надо же, «Павла хочет посмотреть»…

Раман растянул губы:

– Вы знаете, я поклялся ребятам, что до премьеры на репетициях никого не будет, кроме исполнителей и цехов. Ни живой души; недавно вышел скандал из-за того, что одна самоуверенная девица пролезла в зал, поглядеть, так, знаете, пришлось наказать, и очень серьезно…

Он говорил и смотрел на Павлу; Павла избегала его взгляда. Может быть оттого, что слишком близко стоял Тритан.

– Значит, нельзя? – уточнил Тритан все с той же широкой улыбкой.

Раман растянул губы шире и покачал головой. Или, мелькнула у него злая мысль, пригласить господина Тодина по совместительству на роль егеря? Пусть ходит со знанием дела, со знанием, так сказать, изнутри?

Эта мысль, вероятно, отразилась у него на лице; зеленые глаза Тритана вдруг посерьезнели:

– Кстати, Раман… Как себя чувствует этот парень, тот, что выбросился из окна?

Черт, подумал Раман, холодея.

Дело было даже не в том, что он не знал, как чувствует себя Валь. Скорее всего никак не чувствует. Лежит, парализованный, как бревно, но еще не умер; о смерти Валя ему бы точно сообщили…

Дело было в том, что Павла напряглась. Вопросительно посмотрела не на Рамана – на мужа.

– Вы нашли ему замену, Раман?

– Нашел, – отозвался он медленно.

– Признайтесь, Раман, – Тодин осторожно убрал яблочную ветку со своего плеча, – вы донимали их Пещерой? Мыслями, образами, анализом? У меня были такие пациенты – самоубийство тут вовсе не редкость, поверьте. Стальные нервы вроде ваших – исключение, а не правило; не стоит продолжать в том же духе, Раман. А то придется делать еще не одну замену… не напасетесь исполнителей.

– Какой парень? – спросила наконец Павла.

– Несчастный случай, – сказал Раман сквозь зубы. И, дернувшись, снова посмотрел на часы:

– Мне пора.

– Раман, а хотите, я вас отвезу?

Тритан по-прежнему стоял на ступеньках веранды, и у него был к Ковичу разговор. Не предназначенный для Павлиных ушей, и потому особенно Раману неприятный.

Впрочем, разве он трус?

– Спасибо, – сказал он с достоинством. – С удовольствием… Я не люблю опаздывать.

– Режиссер на репетицию не опаздывает, – сообщил Тритан серьезно, – режиссер задерживается… Павла, я буду через полчаса.

Быстро же ты рассчитываешь обернуться, думал Кович, пробираясь назад по кирпичной тропинке,