прикосновений и встречаться под открытым небом, в толпе…

– Я ездил в гости к семейству Снегов, – сказал Богорад, непринужденно шагая рядом со Владом по ярко освещенной центральной улице.

Влад остановился:

– И?

– Идемте, идемте… Я сразу представился и без обиняков объяснил, что с бывшей мачехой госпожи Ксении – дочери покойного Оскара Снега – случилась беда. Что ее, богатую наследницу Снега, попытались убить, причем на глазах у свидетелей. И что в полиции вот-вот будет заведено соответствующее дело, и что первое же подозрение – первая же ниточка – приведет сюда, с уютный дом Снегов, где подрастают две внучки покойного господина Оскара, и будет очень жаль, если их детство будет отравлено очередным судебным разбирательством и, возможно, приговором…

– Но это же блеф, – неуверенно сказал Влад.

– Конечно, – кивнул Богорад. – Но я очень хорошо умею блефовать. Через полчаса после моего ухода госпожа Ксения сама, наверное, поразилась – как это ее угораздило купиться на мои угрозы? Но мне важен был один только момент. Момент истины. Когда она поверила мне – и принялась, против своей воли, оправдываться…

– Оправдываться?!

– Влад, – серьезно сказал Богорад. – Я не провидец, конечно, и не всеведущ… Но даю на отсечение правое ухо, что Снеги не нанимали убийцу. Посудите сами… Если бы они наняли убийцу – они наняли бы профессионала, ведь так?

– Не знаю, – сказал Влад. – Мне казалось, что заказать убийство – вовсе не так просто, как вызвать, например, такси…

Богорад махнул рукой:

– Уверяю вас, эта сложность – непринципиальна. Снеги покупают все первоклассное – вот и убийцу нашли бы… Это не Снеги. Не их след. Теперь я почти уверен в этом.

Все эти капельницы, пузырьки, аппараты и шланги, все эти спутники болезни, немощи, смерти – все они нависали над очень бледной, очень тонкой, коротко остриженной женщиной. Влад сидел рядом, от его белого халата отвратительно пахло дезинфекцией. Анжелины глаза были открыты, но она смотрела мимо него, в светлую стену за его спиной.

Влад понимал ее.

Если бы он лежал вот так же, опутанный катетерами, а рядом вот так же трогательно сидела бы Анжела – он, наверное, ни на секунду не поверил бы, что ее привело сюда что-то, кроме страха за собственную шкуру. Кроме уз, которые слепы. Которые обращают в рабство все, что движется.

Дела о покушении на убийство так и не открыли. Полицейской охраны не выделили, в больнице Анжелу охраняли сотрудники Богорада; первые дни Влад тоже сидел в больнице безвылазно, но потом с ужасом понял, что внутренний счетчик контактов давно уже зашкаливает, и что с Богорадом, по крайней мере, нельзя больше видеться без крайней нужды.

Сыщик заметил, что Влад избегает его. И истолковал перемену в их отношениях по-своему:

– Я не потребую доплаты, господин Палий. И никогда не навяжу услуг, за которые вы не смогли бы рассчитаться.

Влад в ответ промычал что-то неопределенное.

Анжеле предстояло провести в больнице несколько месяцев. Молодой врач, вытащивший ее с того света, дневал и ночевал в своем отделении; он трясся над Анжелой, как редкая курица трясется над своим выводком. Он неоднократно повторял Владу, что если уж эту женщину удалось спасти – было бы преступлением выхаживать ее без фанатизма. Он так и говорил – «без фанатизма», и глаза его при этом фанатично поблескивали. Влад прекрасно понимал, кому – кроме господа Бога – он обязан спасением Анжелиной – и своей – жизни.

И еще он понимал, что случится с молодым доктором сразу после Анжелиной выписки. Если она, разумеется, проведет в больнице необходимые для выздоровления несколько месяцев.

…Или они примут привязанного врача в свой дружный кочующий коллектив? А как быть с нянечками, сестрами, санитарками, ежедневно ухаживающими за ней, осторожно перестилающими постель, делающими уколы и перевязки, выносящими судно, убирающими в палате?

Я малодушен, думал Влад. Я ничего не могу сделать. Человек, едва выкарабкавшийся с того света, с черепно-мозговой травмой, с тяжелым сотрясением, едва живой, совершенно нетранспортабельный человек… Что я могу сделать?

Анжела лежала под очередной капельницей, а Влад сидел рядом, держа ее за руку. Он мог бы, конечно, сказать, что вовсе не узы привели его сюда – она услышала бы, но вряд ли поверила. Он мог бы сказать, что переживает за ее жизнь, а вовсе не за свою – она, вероятно, нашла бы в себе силы усмехнуться. Он мог бы бормотать что-то бессмысленно-нежно-успокоительное, уверять в скором разрешении всех проблем и окончательном выздоровлении – но не хотел умножать фальшь, которой и без того было немало в пропахшей болью палате. Сама ситуация – любящий мужчина морально поддерживает пострадавшую в катастрофе любимую женщину – была фальшива насквозь.

Точно так же он сидел над ней вчера. И позавчера – молча, без единого слова. И Анжела, хотя могла уже говорить, не нарушала тишину. Молчание было честнее любых слов.

Но сегодня – за минуту до того, как он поднялся, чтобы уходить – она разлепила губы:

– Надо… в другую больницу. Время… идет. Понимаешь?

И замолчала, утомленная этой тирадой.

Влад обмер. Заглянул в ее лихорадочно блестящие глаза:

– Нельзя. Послушай… Тебе нельзя. Ничего тут не сделаешь, тебе надо еще хотя бы две недели…