В этом-то аббатстве, истинном раю тунеядцев и обжор, в роскошных апартаментах второго этажа с балконом, выходившим на большую дорогу, обретем мы вновь Горанфло, украшенного теперь вторым подбородком и облеченного достопочтенной важностью, которую привычка к покою и благоденствию придает даже самым заурядным лицам.

В своей белоснежной рясе, в черной накидке, согревающей его мощные плечи, Горанфло не так подвижен, как был в серой рясе простого монаха, но зато более величествен.

Ладонь его, широкая, словно баранья лопатка, покоится на томе in quarto, совершенно исчезнувшем под нею; две толстых ноги, упершиеся в грелку, вот-вот раздавят ее, а руки теперь уже недостаточно длинны, чтобы сойтись на животе.

Утро. Только что пробило половину восьмого. Настоятель встал последним, воспользовавшись правилом, по которому начальник может спать на час больше других монахов. Но он продолжает дремать в глубоком покойном кресле, мягком, словно перина.

Обстановка комнаты, где отдыхает достойный аббат, более напоминает обиталище богатого мирянина, чем духовного лица. Стол с изогнутыми ножками, покрытый богатой скатертью; картины на сюжеты религиозные, но с несколько эротическим привкусом, – странное смешение, которое мы находим лишь в искусстве этой эпохи; на полках – драгоценные сосуды для богослужения или для стола; на окнах пышные занавески венецианской парчи, несмотря на некоторую ветхость свою – более великолепные, чем самые дорогие из новых тканей. Вот некоторые подробности той роскоши, обладателем которой дон Модест Горанфло сделался милостью бога, короля и в особенности Шико.

Итак, настоятель дремал в своем кресле, и в солнечном свете, проникшем к нему, как обычно, отливали серебристым сиянием алые и перламутровые краски на лице спящего.

Дверь комнаты потихоньку отворилась. Не разбудив настоятеля, вошли два монаха.

Первый был человек тридцати – тридцати пяти лет, худой, бледный, все мускулы его были нервно напряжены под одеянием монаха ордена святого Иакова. Голову он держал прямо. Не успевал еще произнести слова, а соколиные глаза уже метали стрелу повелительного взгляда, который, впрочем, смягчался от движения длинных светлых век: когда они опускались, отчетливей выступали темные круги под глазами. Но когда, наоборот, между густыми бровями и темной каймой глазных впадин сверкал черный зрачок, казалось – это блеск молнии в разрыве двух медных туч.

Монаха этого звали брат Борроме. Он уже в течение трех недель являлся казначеем монастыря.

Второй был юноша семнадцати-восемнадцати лет, с живыми черными глазами, смелым выражением лица, заостренным подбородком. Роста он был небольшого, но хорошо сложен. Задирая широкие рукава, он словно с какой-то гордостью выставлял напоказ свои сильные, подвижные руки.

– Настоятель еще спит, брат Борроме, – сказал молоденький монах другому, – разбудим его или нет?

– Ни в коем случае, брат Жак, – ответил казначей.

– По правде сказать, жаль, что у нас аббат, который любит поспать, – продолжал юный монах, – мы бы уже нынче утром могли испробовать оружие. Заметили вы, какие среди прочего там прекрасные кирасы и аркебузы?

– Тише, брат мой! Вас кто-нибудь услышит.

– Вот ведь беда! – продолжал монашек, топнув ногой по мягкому ковру, что приглушило удар. – Ведь вот беда! Сегодня чудесная погода, двор совсем сухой. Можно было бы отлично провести учение, брат казначей!

– Надо подождать, дитя мое, – произнес брат Борроме с напускным смирением, которое разоблачал огонь, горевший в его глазах.

– Но почему вы не прикажете хотя бы раздать оружие? – все так же горячо возразил Жак, заворачивая опустившиеся рукава рясы.

– Я? Приказать?

– Да, вы.

– Я ведь ничем не распоряжаюсь, – продолжал Борроме, приняв сокрушенный вид, – хозяин – тут!

– В кресле… спит… когда все бодрствуют, – сказал Жак, и в тоне его звучало скорее раздражение, чем уважение. – Хозяин.

И его умный, остро проницательный взгляд, казалось, проникал в самое сердце брата Борроме.

– Надо уважать его сан и его покой, – произнес тот, выходя на середину комнаты, но сделав при этом такое неловкое движение, что небольшой табурет опрокинулся и упал на пол.

Хотя ковер заглушил стук табурета, как заглушил он звук удара, когда брат Жак топнул ногой, дон Модест вздрогнул и пробудился.

– Кто тут? – вскричал он дрожащим голосом заснувшего на посту и внезапно разбуженного часового.

– Сеньор аббат, – сказал брат Борроме, – простите, если мы нарушили ваши благочестивые размышления, но я пришел за приказаниями.

– А, доброе утро, брат Борроме, – сказал Горанфло, слегка кивнув головой.

Несколько секунд он молчал, как видно, напрягая все струны своей памяти, затем, поморгав глазами, спросил:

– За какими приказаниями?

– Относительно оружия и доспехов.

– Оружия? Доспехов? – спросил Горанфло.

– Конечно. Ваша милость велели доставить оружие и доспехи.

– Кому я это велел?

– Мне.

– Вам?.. Я велел принести оружие, я?

– Безо всякого сомнения, сеньор аббат, – произнес Борроме твердым, ровным голосом.

– Я, – повторил до крайности изумленный дон Модест, – я?! А когда это было?

– Неделю тому назад.

– А, раз уже прошла неделя… Но для чего оно, это оружие?

– Вы сказали, сеньор аббат, – я повторяю вам собственные ваши слова, – вы сказали: «Брат Борроме, хорошо бы раздобыть оружие и раздать его всей нашей монашеской братии: гимнастические упражнения развивают телесную силу, как благочестивые увещевания укрепляют силу духа».

– Я это говорил? – спросил Горанфло.

– Да, достопочтенный аббат. Я же, недостойный, но послушный брат, поторопился исполнить ваше повеление и доставил оружие.

– Странное, однако же, дело, – пробормотал Горанфло, – ничего этого я не помню.

– Вы даже добавили, достопочтенный настоятель, латинское изречение: «Militat spiritu, militat gladio».[33]

– О, – вскричал дон Модест, от изумления выпучивая глаза, – я добавил это изречение?

– У меня память неплохая, достопочтенный аббат, – ответил Борроме, скромно опустив глаза.

– Если я так сказал, – продолжал Горанфло, медленно опуская и поднимая голову, – значит, у меня были на то основания, брат Борроме. И правда, я всегда придерживался мнения, что надо развивать тело. Еще будучи простым монахом, я боролся и словом и мечом: «Militat spiritu…» Отлично, брат Борроме. Как видно, сам господь меня осенил.

– Так я выполню ваш приказ до конца, достопочтенный аббат, – сказал Борроме, удаляясь вместе с братом Жаком, который, весь дрожа от радости, тянул его за подол рясы.

– Идите, – величественно произнес Горанфло.

– Ах, сеньор настоятель, – начал снова брат Борроме, возвращаясь через несколько секунд после своего исчезновения. – Я совсем забыл…

– Что?

– В приемной дожидается один из друзей вашей милости, он хочет с вами о чем-то поговорить.

– Как его зовут?

– Мэтр Робер Брике.