дуется на здоровье».

– Ваше величество, – раздался у дверей голос дежурного, – господин герцог д'Эпернон.

Все, кому знакома скука ожидания, упреки, которые она навлекает на ожидаемых, легкость, с которой рассеивается мрачное облако, едва только появляется тот, кого ждешь, хорошо поймут короля, сразу же повелевшего подать герцогу складной табурет.

– А, герцог, добрый вечер, – сказал он, – рад вас видеть.

Д'Эпернон почтительно поклонился.

– Почему вы не пришли поглядеть на четвертование этого негодяя-испанца?

– Сир, я никак не мог.

– Не могли?

– Нет, сир, я был занят.

– Ну поглядите-ка, у него такое вытянутое лицо, что можно подумать – он мой министр и явился доложить мне, что какой-то налог до сих пор не поступил в казну, – произнес Генрих, пожимая плечами.

– Клянусь богом, сир, – сказал д'Эпернон, – подхватывая на лету мяч, брошенный ему королем, – ваше величество не ошибается: налог не поступил, и я без гроша.

– Ладно, – с раздражением молвил король.

– Но, – продолжал д'Эпернон, – речь сейчас о другом. Тороплюсь сказать это вашему величеству, не то вы подумали бы, что я только денежными делами и занимаюсь.

– О чем же речь, герцог?

– Вашему величеству известно, что произошло во время казни Сальседа?

– Черт возьми! Я же там был!

– Осужденного пытались похитить.

– Этого я не заметил.

– Однако таков слух, бродящий по городу.

– Слух беспричинный, да и ничего подобного не случилось, никто не пошевелился.

– Мне кажется, что ваше величество ошибается.

– А почему тебе так кажется?

– Потому что Сальсед взял перед всем народом обратно показания, которые он дал судьям.

– Ах, вы это уже знаете?

– Я стараюсь знать все, что важно для вашего величества.

– Благодарю. Но к чему же ведет это ваше предисловие?

– А вот к чему: человек, умирающий так, как умер Сальсед, очень хороший слуга, сир.

– Хорошо. А дальше?

– Хозяин, у которого такой слуга, – счастливец, вот и все.

– И ты хочешь сказать, что у меня-то таких слуг нет или же, вернее, что у меня их больше нет? Если это ты мне намеревался сказать, так ты совершенно прав.

– Совсем не это. При случае ваше величество нашли бы – могу поручиться в этом лучше всякого другого – слуг таких же верных, каких имел господин Сальседа.

– Господин Сальседа, хозяин Сальседа! Да назовите же вы все, окружающие меня, хоть один раз вещи своими именами. Как же он зовется, этот самый господин?

– Ваше величество изволите заниматься политикой и потому должны знать его имя лучше, чем я.

– Я знаю, что знаю. Скажите мне, что знаете вы?

– Я-то ничего не знаю. Но подозревать – подозреваю многое.

– Отлично! – омрачившись, произнес Генрих. – Вы пришли, чтобы напугать меня и наговорить мне неприятных вещей, не так ли? Благодарю, герцог, это на вас похоже.

– Ну вот, теперь ваше величество изволите меня бранить.

– Не без основания, полагаю.

– Никак нет, сир. Предупреждение преданного человека может оказаться некстати. Но, предупреждая, он тем не менее выполняет свой долг.

– Все это касается только меня.

– Ах, коль скоро ваше величество так смотрит на дело, вы, сир, совершенно правы: не будем больше об этом говорить.

Наступило молчание, которое первым нарушил король.

– Ну, хорошо! – сказал он. – Не порти мне настроение, герцог. Я и без того угрюм, как египетский фараон в своей пирамиде. Лучше развесели меня.

– Ах, сир, по заказу не развеселишься.

Король с гневом ударил кулаком по столу.

– Вы упрямец, вы плохой друг, герцог! – вскричал он. – Увы, увы! Я не думал, что столько потерял, когда лишился прежних моих слуг.

– Осмелюсь ли заметить вашему величеству, что вы не очень-то изволите поощрять новых.

Тут король опять замолк и, вместо всякого ответа, весьма выразительно поглядел на этого человека, которого так возвысил.

Д'Эпернон понял.

– Ваше величество попрекаете меня своими благодеяниями, – произнес он тоном законченного гасконца. – Я же не стану попрекать вас, государь, своей преданностью.

И герцог, все еще стоявший на месте, взял складной табурет, принесенный для него по приказанию короля.

– Ла Валетт, Ла Валетт, – грустно сказал Генрих, – ты надрываешь мне сердце, ты, который своим остроумием и веселостью мог бы вселить в меня веселье и радость! Бог свидетель, что никто не напоминал мне о моем храбром Келюсе, о моем добром Шомбере, о Можироне, столь щекотливом, когда дело касалось моей чести. Нет, в то время имелся еще Бюсси, он, если угодно, не был моим другом, но я бы привлек его к себе, если бы не боялся огорчить других. Увы! Бюсси оказался невольной причиной их гибели. До чего же я дошел, если жалею даже о своих врагах! Разумеется, все четверо были храбрые люди. Бог мой, не обижайся, что я все это тебе говорю. Что поделаешь, Ла Валетт, не по нраву тебе в любое время дня каждому встречному наносить удары рапирой. Но, друг любезный, если ты не забияка и не любитель приключений, то, во всяком случае, шутник, остряк и порою можешь подать добрый совет. Ты в курсе всех моих дел, как тот, более скромный друг, с которым я ни разу не испытал скуки.

– О ком изволит говорить ваше величество? – спросил герцог.

– Тебе бы следовало на него походить, д'Эпернон.

– Но я хотя бы должен знать, о ком ваше величество так сожалеете.

– О, бедный мой Шико, где ты?

Д'Эпернон с обиженным видом встал.

– Ну, в чем дело? – спросил король.

– Похоже, что сегодня ваше величество углубились в воспоминания. Но не для всех это, по правде сказать, приятно.

– А почему?

– Да вот ваше величество, может быть и не подумав, сравнили меня с господином Шико, а я не очень польщен этим сравнением.

– Напрасно, д'Эпернон. С Шико я могу сравнить только того, кого люблю и кто меня любит. Это был верный и изобретательный друг.

И Генрих глубоко вздохнул.

– Не ради того, я полагаю, чтобы я походил на мэтра Шико, ваше величество сделали меня герцогом и пэром, – сказал д'Эпернон.

– Ладно, не будем попрекать друг друга, – произнес король с такой лукавой улыбкой, что гасконец, при всем своем уме и бесстыдстве, от этого несмелого укора почувствовал себя более неловко, чем если бы ему пришлось выслушать прямые упреки.

– Шико любил меня, – продолжал Генрих, – и мне его не хватает. Вот все, что я могу сказать. О,