– Однако, – продолжал бургомистр, – большинство членов совета полагает, что французы задумали не настоящее нападение, а обманное.

– С какой целью? – спросил неизвестный.

– С целью запугать нас и побудить к мирному соглашению, по которому город будет отдан французам.

Неизвестный снова взглянул на принца Оранского; казалось, все, что происходило вокруг, не имело к принцу никакого отношения – с такой, граничившей с презрением, беспечностью он слушал все эти речи.

– Говорят, однако, – сказал чей-то тревожный голос, – что сегодня вечером в лагере замечены были приготовления к штурму.

– Это необоснованные догадки, – возразил бургомистр. – Я сам наблюдал лагерь в отличную подзорную трубу, выписанную из Страсбурга; пушки стоят, словно пригвожденные к земле; люди спокойно укладывались спать, герцог Анжуйский в своем шатре угощал приближенных обедом.

Неизвестный снова взглянул на принца Оранского. На этот раз ему показалось, что губы Молчаливого искривила усмешка, сопровождавшаяся едва приметным презрительным подергиванием плеч.

– Эх, господа, – сказал неизвестный, – вы жестоко ошибаетесь; не к обманному нападению готовятся сейчас французы – нет; вам придется выдержать самый настоящий штурм.

– Это правда?

– Ваши планы, какими бы бесспорными они вам ни представлялись, не закончены.

– Однако, монсеньер, – в один голос воскликнули горожане, обиженные тем, что, по-видимому, неизвестный сомневался в их стратегических познаниях.

– Не закончены в том смысле, – продолжал неизвестный, – что вы ждете внезапного мощного нападения и приняли все предосторожности на этот случай…

– Разумеется!

– Так вот, – позвольте дать вам совет, господа: это нападение…

– Договаривайте, договаривайте, монсеньер!

– Это нападение вы предупредите – вы нападете сами!

– Отлично! – воскликнул принц Оранский. – Вот это дело!

– Сейчас, в эту минуту, – продолжал неизвестный, тотчас поняв, что принц окажет ему поддержку, – корабли господина де Жуаеза снимаются с якоря.

– Откуда вы это знаете, монсеньер? – разом воскликнули бургомистр и все члены городского совета.

– Знаю, – ответил неизвестный.

По залу пронесся шепот сомнения; едва внятный, он, однако, коснулся слуха искусного полководца, только что появившегося на этой сцене, с тем чтобы, по всей вероятности, сыграть здесь главную роль.

– Вы в этом сомневаетесь? – спросил он с невозмутимым спокойствием, тоном человека, привыкшего бороться со всеми опасениями, всеми вздорными притязаниями, со всеми предрассудками купцов и ремесленников.

– Мы не сомневаемся, коль скоро это говорите вы, монсеньер. Но да будет нам дозволено сказать вашему высочеству…

– Говорите.

– Что, если б это было так…

– Нас известил бы об этом…

– Кто?

– Наш морской лазутчик.

В эту минуту какой-то человек, подталкиваемый служителем, тяжелой поступью вошел в зал и с почтительным видом направился не то к бургомистру, не то к принцу Оранскому.

– Ага! – воскликнул бургомистр. – Это ты, мой друг?

– Я самый, господин бургомистр, – ответил вновь пришедший.

– Монсеньер, – сказал бургомистр, – вот человек, которого мы посылали в разведку.

Услыхав обращение «монсеньер», относившееся не к принцу Оранскому, разведчик сделал жест, выражавший изумление и радость, и быстро приблизился, чтобы лучше разглядеть того, кого так титуловали.

Вновь пришедший принадлежал к числу тех фламандских моряков, которых очень легко узнать по их столь характерной наружности – квадратной голове, голубым глазам, короткой шее и широким плечам; моряк вертел в корявых пальцах мокрую шерстяную шапку, а когда он подошел к начальству вплотную, то обнаружилось, что он оставил на каменных плитах широкий влажный след; его грубая одежда промокла насквозь, с нее стекала вода.

– Ого-го! Храбрец вернулся вплавь, – сказал незнакомец, останавливая на моряке тот властный взгляд, которому немедленно покоряются и воин и слуга, ибо в нем одновременно чувствуется и суровость и ласка.

– Да, монсеньер, да, – поспешно подтвердил моряк, – а Шельда широка да и быстра, монсеньер.

– Говори, Гоэс, говори, – продолжал неизвестный, хорошо знавший, какую милость он оказывал простому матросу, называя его по имени.

Он правильно рассчитал: с этой минуты, по-видимому, он один стал существовать для Гоэса и к нему одному Гоэс обращался в дальнейшем, хотя был послан другим лицом и, следовательно, более всего этому лицу должен был дать отчет в своей миссии.

– Монсеньер, – начал матрос, – я взял самую маленькую свою лодчонку; назвав пароль, я миновал заграждение, образованное на Шельде нашими судами, и добрался до этих проклятых французов – ах! простите, монсеньор!

Гоэс осекся.

– Продолжай, продолжай, – с улыбкой сказал неизвестный, – я француз только наполовину – стало быть, и проклятие меня поразит только наполовину.

– Так вот, монсеньер, раз уж вы соблаговолили меня простить…

Неизвестный милостиво кивнул ему. Гоэс продолжал:

– Так вот, я греб в темноте, обернув весла тряпками, и вдруг услыхал оклик: «Эй, вы там, в лодке, чего вам нужно?»

Я решил, что этот возглас относится ко мне, и уже хотел было наугад что-нибудь ответить, но тут позади меня крикнули: «Адмиральская шлюпка!»

Неизвестный посмотрел на командиров и повел головой, как бы спрашивая: «Что я вам говорил?»

– В ту же минуту, – продолжал моряк, – я как раз хотел переменить курс, – я ощутил сильнейший толчок; моя лодка стала тонуть; вода захлестнула меня с головой; я погрузился в бездонную пропасть; но водовороты Шельды признали во мне старого знакомого – и я снова увидел небо. Тут я догадался, что адмиральская шлюпка, на которой господин де Жуаез возвращался на свою галеру, прошла над моей лодкой. Одному богу ведомо, каким чудом я не был ни раздавлен, ни потоплен.