лошадей, хлестнули четыре кнута, и четыре лошади устремились в противоположных направлениях.

Ужасающий хруст и раздирающий вопль раздались с помоста эшафота. Видно было, как руки и ноги несчастного Сальседа посинели, вытянулись и налились кровью. В лице его уже не было ничего человеческого – оно казалось личиной демона.

– Предательство, предательство! – закричал он. – Хорошо же, я буду говорить, я все скажу! А, проклятая гер…

Голос его покрывал лошадиное ржанье и ропот толпы, но внезапно он стих.

– Стойте, стойте! – кричала Екатерина.

Но было уже поздно. Голова Сальседа, сперва приподнявшаяся в судорогах боли и ярости, упала вдруг на эшафот.

– Дайте ему говорить! – вопила королева-мать. – Стойте, стойте же!

Зрачки Сальседа, непомерно расширенные, не двигались, упорно глядя в ту группу людей, где он увидел пажа. Сообразительный Таншон стал смотреть в том же направлении.

Но Сальсед уже не мог говорить. Он был мертв. Таншон отдал тихим голосом какое-то приказание своим лучникам, которые тотчас же бросились туда, куда указывал изобличающий взор Сальседа.

– Я обнаружена, – шепнул юный паж на ухо Эрнотону. – Сжальтесь, помогите мне, спасите меня, сударь. Они идут, идут!

– Но чего же вы еще хотите?

– Бежать. Разве вы не видите, что они ищут меня?

– Но кто же вы?

– Женщина… Спасите, защитите меня!

Эрнотон побледнел. Однако великодушие победило удивление и страх.

Он поставил девушку перед собой и, энергично расталкивая толпу рукояткой своей шпаги, расчистил ей путь и протолкнул ее до угла улицы Мутон к какой-то открытой на улицу двери.

Юный паж бросился вперед и исчез за дверью, которая, казалось, только ждала того, ибо тотчас же за ним захлопнулась.

Эрнотон даже не успел спросить девушку, как ее имя и как им снова увидеться.

Но прежде чем исчезнуть, незнакомка, словно угадав его мысль, кивнула Эрнотону и бросила ему многообещающий взгляд.

Освободившись, Эрнотон направился обратно к центру площади и окинул взглядом сразу эшафот и королевскую ложу.

Сальсед, неподвижный, мертвенно-бледный, вытянувшись, лежал на помосте.

Екатерина, тоже мертвенно-бледная, вся дрожа, стояла у себя в ложе.

– Сын мой, – вымолвила она наконец, отирая со лба пот, – сын мой, вам бы следовало переменить главного палача, он – сторонник Лиги.

– Из чего вы это заключаете, матушка? – спросил Генрих.

– Смотрите, смотрите хорошенько!

– Ну, я смотрю, а дальше что?

– Сальсед умер после первой же растяжки.

– Он оказался слишком чувствителен к боли.

– Да нет же, нет! – возразила Екатерина с презрительной усмешкой – очень уж непроницательным показался ей сын. – Его удавили из-под эшафота тонкой веревкой как раз в то мгновение, когда он намеревался обвинить тех, кто предал его на смерть. Велите какому-нибудь ученому врачу осмотреть труп, и, я уверена, вокруг его шеи найдут след от веревки.

– Вы правы, – произнес Генрих, и глаза его на мгновенье вспыхнули, – моему кузену де Гизу служат лучше чем мне.

– Тс, тс, сын мой! – сказала Екатерина. – Не поднимайте шума, над нами только посмеются: ведь мы опять одурачены.

– Жуаез правильно поступил, что пошел развлечься в другом месте. В этом мире больше ни на что нельзя положиться, даже на казнь. Пойдемте, пойдемте отсюда государыни!

Пока на площади и в королевской ложе происходило все описанное выше, оба брата де Жуаез, как мы видели, выбрались из ратуши черным ходом и, оставив своих слуг с лошадьми у королевских экипажей, пошли рядышком по улицам этого обычно людного, но сейчас почти пустынного квартала; весь жадный до зрелищ народ собрался на Гревской площади.

Выйдя из ратуши, они зашагали рука об руку, но не говоря ни слова.

Анри, обычно такой веселый, был чем-то озабочен и почти угрюм.

Анн казался встревоженным и смущенным необщительностью брата.

Он первый прервал молчание:

– Куда же ты ведешь меня, Анри?

– Я никуда не веду тебя, брат, – я просто иду куда глаза глядят, – ответил Анри, словно внезапно пробудившись. – Ты хочешь куда-нибудь направиться?

– А ты?

– О, мне-то безразлично, куда идти.

– Но ведь ты каждый вечер куда-то уходишь, – сказал Анн, – каждый вечер в один и тот же час ты удаляешься из дому и возвращаешься лишь поздно ночью, а то и вовсе не приходишь.

– Ты что же, расспрашиваешь меня, брат? – спросил Анри. В голосе его чувствовалась нежность, смешанная с известным уважением к старшему брату.

– Я стану тебя расспрашивать? – переспросил Анн. – Боже упаси! Чужая тайна неприкосновенна.

– Когда ты только пожелаешь, брат, – ответил Анри, – у меня от тебя не будет никаких тайн. Ты же сам это знаешь.

– У тебя не будет от меня тайн?

– Никогда, брат. Ведь ты и сеньор мой, и друг.[17]

– По правде сказать, я думал, что у тебя могут быть от меня тайны: я ведь всего-навсего мирянин. Я думал, что для исповеди у тебя есть наш ученый братец, этот столп богословской науки, светоч веры, мудрый духовник всего двора, который когда-нибудь станет кардиналом, что ты доверяешься ему, исповедуешься у него, получаешь и отпущение грехов, и… кто знает? может быть, даже полезный совет. Ибо, – добавил Анн со смехом, – члены нашей семьи – на все руки мастера, тебе это хорошо известно: доказательство – наш возлюбленный батюшка.

Анри де Бушаж схватил брата за руку и сердечно пожал ее.

– Ты для меня, милый мой Анн, – сказал он, – больше, чем духовник, больше, чем исповедник, больше, чем отец: повторяю тебе – ты мой друг.

– Так скажи мне, друг мой, почему ты, прежде такой веселый, постепенно становишься все печальнее, почему ты выходишь теперь из дому не днем, а только по ночам?

– Я, брат, вовсе не грущу, – улыбнувшись, ответил Анри.

– Что же с тобой такое?

– Я влюблен.

– Ладно, откуда же такая озабоченность?

– Оттого, что я беспрерывно думаю о своей любви.

– Вот сейчас ты вздыхаешь!

– Да.

– Ты вздыхаешь, ты, Анри, граф дю Бушаж, брат Жуаеза, которого злые языки называют третьим королем Франции… Ты ведь знаешь, что второй – это господин де Гиз… если, впрочем, он не первый… ты, богатый, красивый, ты, который при первом же представившемся мне случае станешь, как я, пэром Франции