двор.

При дворе, где люди обладают таким же тонким чутьем, как горцы, особенно остро ощущается приближение и окончание бурь; никто еще ничего не разгласил, никто еще не видел короля – и, однако, у всех настроение соответствовало обстоятельствам.

Обе королевы были, по-видимому, сильно встревожены.

Екатерина, бледная и взволнованная, раскланивалась на все стороны, говорила отрывисто и немногословно.

Луиза де Водемон ни на кого не смотрела и никого не слушала.

Временами можно было думать, что несчастная молодая женщина лишается рассудка.

Вошел король.

Взгляд у него был живой, на щеках играл нежный румянец; выражение его черт, казалось, говорило о хорошем расположении духа, и на хмурые лица, дожидавшиеся королевского выхода, это обстоятельство подействовало так, как луч осеннего солнца – на купу деревьев, листва которых уже пожелтела.

В одно мгновение все стало золотистым, багряным, все засияло.

Генрих поцеловал руку сначала матери, затем жены так галантно, будто все еще был герцогом Анжуйским. Он наговорил множество комплиментов дамам, уже отвыкшим от таких проблесков любезности с его стороны, и даже простер ее до того, что попотчевал их конфетами.

– О вашем здоровье тревожились, сын мой, – сказала Екатерина, пытливо глядя на короля, словно желая увериться, что этот румянец – не поддельный, что эта веселость – не маска.

– И совершенно напрасно, государыня, – ответил король, – я никогда еще не чувствовал себя так хорошо.

Эти слова сопровождались улыбкой, которая тотчас передалась всем устам.

– И какому благодетельному влиянию, сын мой, – спросила Екатерина, с трудом скрывая свое беспокойство, – вы приписываете это улучшение вашего здоровья?

– Тому, что я много смеялся, государыня, – ответил король.

Все переглянулись с таким глубоким изумлением, словно король сказал какую-то нелепость.

– Много смеялись! Вы способны много смеяться, сын мой? – спросила Екатерина с обычным своим суровым видом. – Значит, вы – счастливый человек!

– Так оно и есть, государыня.

– И какой же у вас нашелся повод для столь бурной веселости?

– Нужно вам сказать, матушка, что вчера вечером я ездил в Венсенский лес.

– Я это знала.

– А! Вы это знали?

– Да, сын мой; все, что относится к вам, важно для меня; для вас это ведь не новость!

– Разумеется, нет; итак, я поехал в Венсенский лес; на обратном пути дозорные обратили мое внимание на неприятельское войско, мушкеты которого блестели на дороге.

– Неприятельское войско на дороге в Венсен?

– Да, матушка.

– И где же?

– Против рыбного пруда якобинцев, возле дома милой нашей кузины.

– Возле дома госпожи де Монпансье! – воскликнула Луиза де Водемон.

– Совершенно верно, государыня, возле Бель-Эба; я храбро подошел к неприятелю вплотную, чтобы дать сражение, и увидел…

– О, боже! Продолжайте, сир, – с непритворным испугом воскликнула молодая королева.

– О! Успокойтесь, государыня!

Екатерина выжидала в мучительном напряжении, но ни единым словом, ни единым жестом не выдавала своих чувств.

– Я увидел, – продолжал король, – целый монастырь, множество благочестивых монахов, которые с воинственными возгласами отдавали мне честь своими мушкетами!

Кардинал де Жуаез рассмеялся; весь двор тотчас с превеликим усердием последовал его примеру.

– О! – воскликнул король. – Смейтесь, смейтесь; вы правы, ведь об этом долго будут говорить: у меня во Франции десять тысяч монахов, из которых я, в случае надобности, сделаю десять тысяч мушкетеров; тогда я создам должность великого магистра мушкетеров-постриженцев его христианнейшего величества и пожалую этим званием вас, кардинал.

– Я согласен, ваше величество; для меня всякая служба хороша, если только она угодна вашему величеству.

Во время беседы короля с кардиналом дамы, соблюдая этикет того времени, встали и одна за другой, поклонившись королю, вышли. Королева со своими фрейлинами последовала за ними.

В кабинете осталась одна только королева-мать; за необычной веселостью короля чувствовалась какая-то тайна, которую она решила разведать.

– Кстати, кардинал, – неожиданно сказал Генрих прелату, который, видя, что королева-мать не уходит, и догадываясь, что она намерена беседовать с сыном наедине, хотел было откланяться, – кстати, кардинал, что поделывает ваш братец дю Бушаж?

– Право, не знаю, ваше величество.

– Как же так – не знаете?

– Не знаю, ваше величество; я его очень редко вижу или, вернее, совсем не вижу, – ответил кардинал.

Из глубины кабинета донесся тихий печальный голос, молвивший:

– Я здесь, ваше величество.

– А! Это он! – воскликнул Генрих. – Подите сюда, граф, подите сюда!

Молодой человек тотчас повиновался.

– Боже правый! – воскликнул король, в изумлении глядя на него. – Честное слово дворянина, это движется не человек, а призрак!

– Ваше величество, он много работает, – пролепетал кардинал, сам поражаясь той переменой, которая за одну неделю произошла в лице и осанке его брата.

Действительно, дю Бушаж был бледен, как восковая фигура, а его тело, едва обозначавшееся под шелком и вышивками, и впрямь казалось невещественным, призрачным.

– Подойдите поближе, молодой человек, – приказал король, – подойдите поближе! Благодарю вас, кардинал, за цитату, приведенную вами из Плутарха; обещаю вам, что в подобных случаях всегда буду прибегать к вашей помощи.

Кардинал понял, что король хочет остаться наедине с его братом, и бесшумно удалился.

Король украдкой проводил его глазами, а затем остановил взгляд на матери, по-прежнему сидевшей неподвижно.

Теперь в кабинете не было никого, кроме королевы-матери, д'Эпернона, рассыпавшегося перед ней в любезностях, и дю Бушажа.

У двери стоял Луаньяк, полусолдат, полупридворный, всецело занятый своей службой.

Король сел, знаком велел дю Бушажу приблизиться вплотную и спросил его:

– Граф, почему вы прячетесь за дамами? Неужели вы не знаете, что мне приятно видеть вас?

– Эти милостивые слова – великая честь для меня, сир, – сказал молодой человек, отвешивая поклон.

– Если так, почему же, граф, я теперь никогда не вижу вас в Лувре?

– Меня, сир?

– Да, вас, это сущая правда, и я на это жаловался вашему брату кардиналу, еще более ученому, чем я полагал.

– Если ваше величество, – сказал Анри дю Бушаж, – не видите меня, то лишь потому, что вы никогда не изволите хотя бы мельком бросить взгляд в уголок этого покоя, где я всегда нахожусь в положенный час при вечернем выходе вашего величества. Я также неизменно присутствую при утреннем вашем выходе, сир, и почтительно кланяюсь вам, когда вы проходите в свои покои по окончании совета. Я никогда не уклонялся