надо еще сказать вам. И пусть это послужит доказательством моих честных намерений!

И Беккер опустился на одно колено.

— Сударыня, — продолжал он, — зная, что вам угрожают ножи лаццарони, так как ваш дом оказался в числе обреченных, я пришел, чтобы принести вам талисман и сообщить условный знак, который должен спасти вас. Этот талисман, сударыня, вот он.

И Беккер положил на стол карточку с изображением геральдической лилии.

— А знак, не забудьте же, прошу вас, состоит в том, что надо поднести большой палец правой руки ко рту и укусить первую фалангу.

— Не было необходимости преклонять колено, чтобы сказать мне это, сударь, — произнесла Луиза, и невольная нежность осветила ее лицо.

— Нет, сударыня. Я стал на колено, чтобы досказать вам то, что мне еще осталось.

— Говорите.

— Я отнюдь не хочу касаться ваших тайн, сударыня; я ни о чем не спрашиваю вас, я даю вам совет, и вы убедитесь сейчас, что он не только бескорыстен, но и великодушен. Справедливо или нет, но говорят, будто этот адъютант французского генерала, которого вы спасли… говорят, что вы любите его.

Луиза сделала протестующий жест.

— Не я утверждаю это, и не я в это верю. Не хочу ничего говорить, не желаю ни во что верить. Хочу только, чтобы вы были счастливы, вот и все; хочу, чтобы ваше сердце, такое благородное, такое целомудренное и чистое, не разбилось бы от горя; хочу, чтобы ваши прекрасные глаза, любовь ангелов, не ослепли бы от слез. Скажу вам, сударыня, лишь одно: если вы любите человека, кто бы он ни был, любовью сестры или возлюбленной и если этот человек, француз или патриот, отважится прийти сюда в ночь с пятницы на субботу, удалите его под любым предлогом, чтобы он избежал смерти и я мог сказать себе (это будет мне утешением): «Ту, которая заставила меня так страдать, я избавил от горя». Я встаю, сударыня, потому что сказал все. Перед этим самоотвержением, таким высоким и простым, Луиза почувствовала, что слезы подступают к ее глазам и увлажняют ресницы. Она протянула Андреа руку, и он приник к ней.

— Благодарю вас, сударь, — проговорила она. — Я не могу догадаться, откуда идет измена, но вам скажу: доносчик был хорошо осведомлен. Я не доверяла никому моей тайны, но вам признаюсь: да, я полюбила, но любовью братской, хотя и огромной, человека, которому я спасла жизнь. Когда я почувствовала, что эта любовь завладела моим сердцем с силой неодолимой страсти, я захотела уехать, покинуть Неаполь, последовать за мужем на Сицилию, не для того чтобы избегнуть своей участи, роковой судьбы, которую мне предсказали, но чтобы сохранить супружескую верность, в которой клялась, сберечь незапятнанной свою женскую честь. Господь не пожелал этого: нас разлучила буря, его лодку унесло море, я же осталась на берегу. Вы мне скажете, что буря утихла, что я должна была взойти на первый отплывающий на Сицилию корабль и присоединиться к моему мужу. Если бы он приказал мне или хотя бы намекнул, что желает этого, я бы уехала. Но меня не заставляли, не просили, и я осталась. Вы говорили о роке, который побуждает вас открыть мне вашу тайну; но если у вас есть тайна, то и у меня тоже есть моя. Последуем же каждый своим путем, куда увлекает нас судьба. Какова бы ни была участь, уготованная мне, я навеки сохраню в своем сердце благодарность к вам. Прощайте же, господин Беккер. И помните, что среди самых ужасных пыток ваше имя не сорвется с моих губ. Я обещаю вам это!

— А ваше имя, — отвечал Андреа, склонившись в поклоне, — будь то даже на эшафоте, куда я взойду из-за вас, никогда не изгладится из моего сердца.

И он вышел, оставив на столе украшенную геральдической лилией карточку, которая должна была послужить ей опознавательным знаком.

Оставшись одна, Луиза снова опустилась на стул и застыла неподвижно в глубоком раздумье.

Прежде всего — кто он, этот тайный, безвестный враг, так хорошо знающий все, что происходило в их доме, кто, сочиняя донос в роялистский комитет, мог рассказать столь многое о ее личной жизни?

Только четыре человека знали о подробностях, упомянутых в доносе: доктор Чирилло, Микеле-дурачок, колдунья Нанно и Джованнина. Доктор Чирилло! Подозрение даже не могло коснуться его. Микеле-дурачок? Он отдал бы жизнь за свою молочную сестру.

Оставались колдунья Нанно и Джованнина.

Нанно могла донести на Сальвато и Луизу в то время, когда такой поступок был бы хорошо оплачен, — она не сделала этого. Значит, нельзя было объяснить своекорыстием донос, о котором узнал Беккер: он мог быть продиктован только ненавистью.

Джованнина! Подозрения, хотя и довольно смутные, остановились на ней.

Но за что могла Джованнина ненавидеть свою госпожу?

Луиза не видела к тому ни малейшего повода, однако молодая женщина уже довольно давно стала замечать перемены в поведении своей служанки; она относила их за счет странностей ее характера. Теперь эти странности пришли ей на память и внушили подозрения, которые она не могла себе объяснить. Луиза замечала косые взгляды, злые улыбки, резкие слова горничной, все это усиливалось с той ночи перед отъездом, когда она, Луиза, вместо того чтобы уехать, вернулась обратно и снова предстала перед не ждавшей ее девушкой Раздражение Джованнины усилилось с приходом французов в Неаполь и особенно после того, как Луиза увиделась с Сальвато.

В своем пренебрежении к более чем скромному общественному положению Джованнины ее госпожа не могла даже допустить мысли, что причина ненависти служанки заключалась в ее любви к Сальвато и в ревности к ней, Луизе. Она забыла, что страсти, волнующие сердце знатной дамы, точно так же могут терзать душу простолюдинки.

Но хотя она не нашла никакого объяснения ненависти Джованнины, подозрения ее укрепились.

Она взяла со стола карточку с геральдической лилией, спрятала ее у себя на груди и, сама освещая себе дорогу, вышла из кабинета кавалера, заперла за собой дверь и прошла в свой будуар.

Там она увидела Джованнину, готовившую ей ночной туалет. Предубежденная против своей служанки, Луиза теперь была настороже и поймала взгляд, которым та встретила ее появление.

Этот взгляд, полный злобы, сопровождался обворожительной улыбкой; но улыбка появилась не сразу, и первое впечатление Луизы не изгладилось.

Не зная, что сейчас произошло, и не имея ни малейшего понятия о подозрениях, зародившихся в сердце ее госпожи, Нина с фамильярностью, присущей неаполитанским слугам, попыталась было завести разговор. Если бы только Луизе захотелось продолжить его, после нескольких фраз речь пошла бы о визите ночного гостя. Но Луиза сразу же прервала беседу, сухо сказав, что не нуждается в услугах Джованнины.

Та вздрогнула (она не привыкла, чтобы ее так резко обрывали) и со зловещей улыбкой вышла из комнаты.

Приход молодого банкира заставил ее задуматься. Сначала Луиза отказывает ему во встрече, потом не только меняет решение, но еще и проводит с ним целый час наедине, при закрытых дверях в кабинете мужа, — и все это глубокой ночью…

Правда, Луиза приняла его с самым суровым видом, но после его ухода, когда она вернулась к себе в спальню, ее лицо казалось озабоченным, даже растроганным. Было видно, что если она и не плакала, то, во всяком случае, глаза ее увлажнились слезами.

Что могло смягчить сердце гордой Луизы?

Не любовь ли молодого человека встретила отклик в ее душе, не нашлось ли в ней места для новой привязанности рядом с любовью прежней?

Нет, этому невозможно было поверить; и все же было ясно: только что произошло нечто чрезвычайное.

Луиза, как мы сказали, заметила злобный взгляд Джованнины, но ей нужно было поразмыслить над чем-то более важным, чем разоблачение доносчицы. Следовало подумать, как использовать эту тайну, не скомпрометировав того, кто ей ее доверил, — спасти Сальвато, не погубив Беккера.

Прежде всего ей необходимо было повидать возлюбленного. Она увидится с ним только вечером у герцогини. Там их встреча будет выглядеть вполне естественной, ведь салон герцогини, как сказал Беккер, — настоящий клуб.

Но, может быть, ожидать вечера будет слишком большой тратой времени? Это значило бы потерять