насилия.

Читая бумагу и видя, какую власть присвоил себе Нельсон, кардинал подумал, что хорошо сделал, послав прошение об отставке.

Но 3 июля он получил письмо от королевы, извещавшее, что в отставке ему отказано.

«Я получила и с великим интересом и глубочайшим вниманием прочитала весьма рассудительное послание Вашего преосвященства от 29 июня.

Нет таких слов, кои могли бы выразить ту глубокую благодарность Вашему преосвященству, которою навеки останется исполнено мое сердце. Затем я взвесила то, что Вы говорите мне относительно Вашей отставки и желания отдохнуть. Мне лучше, чем кому бы то ни было, известно, как заманчив покой и как драгоценна становится безмятежная жизнь после всех треволнений и проявлений неблагодарности, кои влечет за собою содеянное добро. Ваше преосвященство испытывает все это лишь несколько месяцев: подумайте же, сколь утомилась я, испытывающая это долгих двадцать два года! Нет, что бы Вы ни говорили, я не могу поверить в ослабление Вашего духа и тела, ибо, каково бы ни было отвращение Ваше к дальнейшей службе, примечательные Ваши деяния и целый ряд обращенных ко мне писем, отмеченных такой остротой ума и таким талантом, свидетельствуют, напротив, о силе и мощи Ваших способностей. И мне не только не подобает принимать роковую отставку Вашего преосвященства, о чем Вы просите в минуту усталости, а напротив, должно подстегнуть Ваше рвение, ум Ваш и сердце, дабы

Вы могли завершить и укрепить столь славно начатое Вами дело и продолжить его, восстановив порядок в Неаполе на прочной и незыблемой основе, чтоб из ужасного несчастья, на нас обрушившегося, родилось благо и лучшее будущее, на кои деятельный гений Вашего преосвященства побуждает меня уповать.

Король отбывает завтра вечером с небольшим войском, которое ему удалось собрать. Многое из того, что остается неясным при переписке, разъяснится в устной беседе. Что же касается меня лично, то, к величайшему моему огорчению, я не могу сопровождать короля. Сердце мое возрадовалось бы при зрелище вступления его в Неаполь. Услышать ликующие клики той части народа, что осталась ему верна, — какой бы бальзам пролило это на мою душу, как бы смягчило боль тяжкой раны, от коей я никогда не излечусь! Но множество соображений меня удерживают, и я останусь здесь плакать и молить Господа нашего, чтобы он наставил и укрепил короля в великом его предприятии. Сопровождающие короля лица передадут Вам мою глубокую признательность, равно как и мое искреннее восхищение чудесным деянием, которое Вы совершили.

И однако я слишком прямодушна, чтобы скрыть от Вашего преосвященства, что договор о капитуляции, заключенный с мятежниками, мне в высшей степени не понравился, особенно после того, что я Вам писала и что Вы мне говорили. Вот почему я молчу на сей счет: мое чистосердечие не позволило бы мне Вас за это хвалить. Но ныне все кончилось наилучшим образом, и, как я у же сказала, в устной беседе все разъяснится и, надеюсь, придет к благополучному завершению, поскольку все было сделано ради вящего блага и славы государства.

А теперь, когда у Вашего преосвященства стало немного меньше забот, я позволю себе просить Вас регулярно сообщать мне обо всех чрезвычайных обстоятельствах, какие могут возникнуть, и Вы можете рассчитывать на мои советы, данные от чистого сердца. Лишь одно меня огорчает, а именно невозможность лично заверить Вас в истинной, глубокой и вечной моей благодарности и уважении, с коими остаюсь Вашего преосвященства

искренним другом. Каролина».

По всем документам, которые мы ранее успели продемонстрировать нашим читателям, по множеству красноречивых подробностей, по прочитанным нами посланиям августейшей четы, наконец, по только что приведенному письму королевы нетрудно судить, что кардинал Руффо — чувство справедливости побуждает нас отдать ему должное — в период страшной реакции 1799 года оказался козлом отпущения королевской власти. Романист уже исправил некоторые погрешности историков — ошибки сознательные у роялистских писателей, которые захотели возложить на кардинала ответственность перед потомством за бойню, организованную по подстрекательству бессердечного короля и мстительной королевы; ошибки невольные у писателей-патриотов, которые, не имея в своем распоряжении документов, что могли попасть в руки беспристрастного автора лишь после падения трона, не осмелились предъявить венценосным супругам столь ужасное обвинение и стали искать их соучастника и более того — вдохновителя.

А теперь пора вернуться к нашему повествованию. Увы, мы не только не подходим к концу, но, напротив, лишь начинаем рассказ о делах позорных и кровавых.

Мы помним, что Сальвато и Луиза, сомневаясь не в слове кардинала, а в заверениях Нельсона, отправились искать убежища в замке Сант'Эльмо, и оно было им обещано расчетливым Межаном, потребовавшим по двадцать тысяч франков за каждую особу.

Не мешает напомнить также, что во время срочной поездки в Молизе Сальвато получил сумму в двести тысяч франков.

Из этих денег почти пятьдесят тысяч пошли на организацию калабрийских волонтёров, на покрытие насущных расходов самых бедных из них, на помощь раненым и жалованье тем, кто обслуживал их во время пребывания в Кастель Нуово.

Сто двадцать пять тысяч, как писал Сальвато отцу, были положены в ящик и зарыты у подножия Вергилиева лавра, над гротом Поццуоли.

Прощаясь с Микеле, который предпочел разделить судьбу товарищей и погрузиться на тартану, Сальвато заставил юного лаццароне принять три тысячи франков, чтобы тот не оказался без денег на чужой земле.

Таким образом, к моменту прибытия в форт Сант'Эльмо у Сальвато оставалась сумма в двадцать две- двадцать три тысячи франков.

Когда молодой человек пришел просить гостеприимства за сорок тысяч, как было заранее условлено между ним и комендантом Межаном, он первым делом передал Межану половину обещанной суммы, то есть двадцать тысяч франков, пообещав доставить остальные в ту же ночь.

Полковник Межан самым тщательным образом пересчитал деньги и запер их в ящик своего письменного стола; поскольку счет сошелся, он предоставил Сальвато и Луизе две лучшие комнаты замка.

Вечером Сальвато объявил Межану, что вынужден будет предпринять ночную поездку и в связи с этим просит сообщить ему пароль, чтобы он мог вернуться в форт после того, как цель поездки будет достигнута.

Межан ответил, что Сальвато, как человеку военному, должно быть лучше, чем кому бы то ни было, известно, как строги правила военного времени, что пароль нельзя доверить никому, ибо он может стать достоянием чужих ушей и поставить под угрозу безопасность замка; но, догадываясь, зачем Сальвато хочет выйти из форта, Межан предложил дать ему сопровождающего офицера либо, если он предпочтет его собственное общество, отправиться с ним самому.

Сальвато отвечал, что общество полковника Межана было бы ему как нельзя более приятно и, если тот свободен, они двинутся в путь сегодня же ночью.

Но это оказалось невозможно, потому что подполковник, которому следовало перепоручить охрану замка, должен был явиться лишь послезавтра.

Межан добавил, весьма, впрочем, учтиво, что если дело касается уплаты оставшихся двадцати тысяч франков, то, имея в руках живых заложников и получив вперед половину условленной суммы, он может несколько дней и подождать.

Сальвато отвечал, что дружба дружбой, а деньги любят счет, и, чем раньше он сможет отдать полковнику оставшиеся двадцать тысяч, тем лучше будет для них обоих.

На самом же деле полковник Межан предназначал ближайшую ночь для некой личной сделки.

Он хотел предложить кардиналу Руффо еще один выход и потому просил выдать пропуск, будто бы для одного из своих офицеров, который доставит кардиналу новые предложения относительно сдачи форта.

Этим офицером был он сам.

Нас не обвинят в том, что мы щадим своих соотечественников. Во всей истории завоевания Неаполя