Однако, проходя мимо ее дома, он повернул голову в сторону моря.

К несчастью, отвернулся он слишком поздно, и окошко, где обычно стояла прекрасная Марина, попало в поле его зрения.

Он мельком увидел девушку, и ему даже почудилось, будто ее личико окутано облачком грусти.

Грусть уродует вульгарные физиономии, но на лица красивые оказывает прямо противоположное действие.

Марина от грусти еще больше похорошела.

Джованни вдруг остановился. Он почувствовал, что забыл что-то в этом доме. Трудно было сказать, что именно, но эта вещь показалась ему крайне необходимой; понуждаемый какой-то высшей силой, он обернулся, а так как при этом ему пришлось пренебречь мерами предосторожности, что столь мало помогли ему несколько минут назад, он оказался лицом к лицу с той, на которую дал себе слово никогда больше не глядеть.

На сей раз взгляды молодых людей встретились, и на стремительном и красноречивом языке глаз они сказали друг другу все, что могли бы сказать на словах.

Но, как ни интересна нам эта любовная история, в наши намерения не входит прослеживать все ее превратности. Нашим читателям довольно узнать, что Марина была столь же добродетельна, как и хороша, и что любовь Джованни, возраставшая с каждым днем, побудила его открыться отцу и заявить ему, изо всех сил взывая к его чувствительности, что нет для него счастья в этом мире, если он не получит руки прекрасной Марины.

К великому удивлению юноши, старый Бассо Томео не усмотрел непреодолимых препятствий к этому браку. Мерджеллинский рыбак был философом, и по тем же соображениям, по которым он отказал Микеле в руке своей дочери, готов был предложить Марине своего сына.

Все знали, что у Микеле нет ни гроша за душой, тогда как маэстро Донато, при его ремесле, необычном правда, зато прибыльном, имел, должно быть, туго набитую мошну.

И старый рыбак согласился переговорить с маэстро Донато.

Он отправился с нему и изложил причину своего визита.

Хоть Марина и была прелестна, а общественные предрассудки у южан не столь закоренелы, как у северян, и в Неаполе не столь непреодолимы, как в Париже, все же дочь палача — это такой товар, который нелегко сбыть с рук; поэтому маэстро Донато благосклонно выслушал предложение старого рыбака.

Однако тот с откровенностью, делавшей ему честь, признался, что его ремесло может прокормить мужчину, но приносит недостаточно для того, чтобы содержать семью, а посему он, Бассо Томео, не в состоянии дать за своим сыном ни единого дуката.

Следовательно, приданое молодоженам должен был выделить сам маэстро Донато. Это не представляло для него затруднений, тем более что наступило время революции, а, уж как водится, революций не бывает без казней, и маэстро Донато, получавший шестьсот дукатов (то есть две тысячи четыреста франков) годового жалованья, да сверх того по десять дукатов (то есть по сорок франков) за каждую казнь, надеялся за несколько месяцев составить себе значительное состояние.

В надежде на столь прибыльную работу он пообещал за Мариной триста дукатов приданого.

Но, намереваясь почерпнуть эту сумму не из накопленных уже средств, а из будущих заработков, он пожелал отложить свадьбу на четыре месяца. Сам черт порукой, что он совершит за это время восемь казней: по две в месяц.

А это значит, что он заработает, самое малое, триста двадцать дукатов, так что у него еще останется двадцать дукатов излишка!

К великому для маэстро Донато разочарованию, революция в Неаполе, как мы видели, отличалась человечностью, так что, вопреки его расчетам, ему еще ни разу не пришлось никого повесить, и он кусал себе локти от досады, что согласился выдать дочку за Джованни, а главное, взялся обеспечить существование молодой пары.

Вот почему сидел он за столом с Бассо Томео, ибо мы не намерены скрывать долее от читателя, что незнакомец, сидящий напротив рыбака и наливающий ему в стакан вино из фьяски, ухватив ее за узкое и хрупкое горлышко, и есть маэстро Донато, неаполитанский палач.

— Это не для меня! Вы улавливаете, о чем я толкую, дружище Томео? Я хочу сказать, что когда здесь установили республику и я стал спрашивать у понимающих людей, что такое республика, мне сказали, будто это такое политическое положение, когда одна половина граждан перерезает глотку другой. Ну, я тут, само собой, и подумал: «Значит, я заработаю не триста, а тысячу, десять тысяч дукатов, целое состояние!»

Конечно, как же было думать иначе? Меня уверяли, что во Франции был один гражданин по имени Марат, так он в каждом выпуске своей газеты требовал триста тысяч голов! Правда, всех ему не отдали, но кое-что он получил.

А у нас что? За пять месяцев революции ни одного Марата; все какие-то Чирилло, Пагано, Карло Лауберги, Мантонне — этих-то сколько угодно, сплошные чертовы филантропы, орущие на балконах: «Не троньте личность! Уважайте собственность!»

— И не говорите, приятель! — отвечал Бассо Томео, пожимая плечами. — Где такое видано? Зато глядите, до чего они докатились, господа патриоты! Не принесло им это счастья.

— Поверите ли, до чего дошло? Когда я увидел, что вешают на Прочиде и Искье, я было запротестовал: ведь вешать-то должен я, где бы это ни происходило! И знаете, что мне ответили?

— Нет, не знаю.

— Что якобы на островах вешают не по велению республики, а по приказу короля, что это король прислал из Палермо судью, чтобы судить, а англичане доставили палача, чтобы вешать. Английский палач! Хотел бы я поглядеть, как он управляется с делом!

— Да, это несправедливо, кум Донато.

— Так вот, мне оставалась последняя надежда. В темницах Кастель Нуово содержали двух заговорщиков, уж эти-то не могли от меня уплыть: они во всеуслышание признались в своем преступлении, даже похвалялись им!

— Беккеры?

— Они самые… Позавчера их присудили к смерти. Я говорю себе: «Ладно, как-никак это двадцать дукатов, да и тряпье их вдобавок». Ведь они люди богатые, и я посчитал, что хоть они и евреи, их платье кое-чего стоит. Куда там! Знаете, что с ними сделали?

— Их расстреляли, я сам видел.

— Расстреляли! Да разве в Неаполе когда-нибудь расстреливали? И все ради того, чтобы бедному человеку не досталось двадцати дукатов! Ох, поверьте, кум, правительство, которое расстреливает, а не вешает, долго не продержится. Видите, как теперь наши лаццарони ловко отделывают ваших патриотов!

— Моих патриотов, кум? Никогда они моими не были. Я даже не знал, что такое «патриот». Спросил у Фра Пачифико, а он говорит — это, дескать, все равно что якобинец. Тогда я спрашиваю, что такое якобинец, а он в ответ: это все равно что патриот, такой, стало быть, человек, который повинен во всех преступлениях, человек, Богом проклятый. Ну, а что теперь будет с нашими бедными детками?

— Чего вы хотите, папаша Томео? Не могу же я ради них из себя все жилы вытянуть! Пусть подождут. Ведь и мне приходится ждать! Может быть, король вернется — и все изменится, я буду вешать, и может (тут маэстро Донато состроил гримасу, долженствовавшую изобразить улыбку), мне придется повесить даже вашего зятя Микеле.

— Микеле мне, слава Богу, не зять! Он-то хотел стать им, да я отказал.

— Да, отказали, когда он был беден. А с тех пор как разбогател, он и сам о женитьбе и не заикается.

— Верно. Вот бандит! Ну, раз так, в день, когда вы его повесите, я буду держать веревку, а если потребуется, нам помогут три мои сына, от всей души они будут тянуть ее вместе со мной.

В то самое время, когда Бассо Томео столь любезно обещал маэстро Донато помощь свою и своих сыновей, дверь подвала, служившего жилищем палачу, отворилась и перед двумя приятелями явился Беккайо, продолжая трясти окровавленной рукой.

Беккайо был хорошо знаком маэстро Донато, они были соседями. Поэтому тот позвал свою дочь Марину