вечной ненависти только к туркам. Случается, что я нападаю на какое-нибудь несчастное судно, которое встретится мне на пути, как, например, на «Прекрасную Левантинку»; но только тогда, когда кампания была плоха и я не хочу воротиться домой с пустыми руками, чтобы экипаж не роптал. Зато, вы видите, я царь на этом острове; а когда день, назначенный пророчеством, настанет, все до одного пойдут, куда бы я ни повел их; крепость, с помощью Пресвятой Богородицы, оборонят и женщины.

— И верно, в таком случае, — сказал я, смеясь, — вы назначите генералами Стефану и Фатиницу.

— Не смейтесь, — отвечал Константин, — моя Стефана — Минерва, которая в случае нужды очень может, как Паллада, надеть шлем и латы; а Фатиницу я скорее сделаю капитаном какого-нибудь маленького бригантина.

— Вы счастливый отец.

— Да, в моем несчастии Бог благословил меня детьми. Зато, когда я с моими дочерьми и с Фортуна- том, я все забываю, и свое ремесло, и турок, и обещанную будущность, которая все еще не наступает.

— Но вы теперь же расстаетесь с одною из них?

— Нет, потому что Христо Панайоти живет здесь на острове.

— А позвольте вас спросить, скоро ли свадьба?

— Через неделю или дней через десять. Греческая «свадьба будет для вас очень любопытна.

— А разве я увижу ее?

— Да разве вы нам чужой?

— Я сделался вашим потому только, что ранил вашего сына.

— И сами его вылечили.

— Но как же женщины могут обедать с гостями, когда им запрещено снимать покрывало?

— О, в важных случаях они его снимают; впрочем, они и носят покрывала не потому, чтобы мы, мужчины, принуждали их к этому из ревности, но больше по привычке, а отчасти и из кокетства. Дурные очень рады прятаться под покрывалом, а хорошенькие всегда найдут возможность показать свое лицо. Вы едете с нами гулять?

— Благодарю вас; вы знаете, что мне дано поручение. Ежели бы я не списал тотчас же песни, которую Фатинице хочется иметь, она, я думаю, никогда бы мне этого не простила; а мне бы не хотелось, чтобы меня у вас вспоминали лихом.

— О, нет, я уверен, что мы друг о друге будем вспоминать с удовольствием, и надеюсь, что эти воспоминания приведут вас снова к нам, когда Греция возвратит, наконец, свою независимость. Греция, можно сказать, прабабушка всех других стран, и у кого в сердце есть родственные чувства, тот должен поспешить к ней на помощь. Между тем прощайте; я пришлю вам тотчас от Фортуната все, что нужно для письма. Вы знаете, что без меня вы здесь полный хозяин.

Я поклонился Константину, и он ушел. Я тотчас побежал к окну, зная, что Стефана и Фатиница должны скоро выйти из своего павильона. И действительно, через несколько минут они обе прошли по двору; но ни одна не подняла головы. Так, видно, Фатиница, так же, как и я, боялась возбудить подозрения. Дивная вещь — рождающаяся любовь: она толкует в свою пользу поступки, которые привели бы в отчаяние любовь уже давнишнюю! Фатиница была совсем не больна: она выдумала это только для того, чтобы видеться со мною; если бы ее привлекло ко мне одно любопытство, она после первого свидания сказала бы, что уже здорова. Напротив, на другой день ей было только немножко получше, и, следовательно, мне надо было прийти в другой раз. Таким образом, я могу надеяться увидеть ее еще раз или два; а там настанет свадьба Стефаны, а там — все кончено. Но до свадьбы Стефаны оставалось еще десять дней, а любовь рассчитывает только на сутки.

Мне принесли бумаги, чернила и перьев, и я принялся списывать романс. Занимаясь этой работою, я увидел на своем окне тень горлицы; я приподнял решетку линейкою, привязав к ней шнурок, конец которого положил подле себя, а на окно посыпал хлеба; через минуту горлица прилетела, я дернул шнурок, и она очутилась в плену.

Это меня чрезвычайно обрадовало. Я видел ее на коленях, на руках Фатиницы; горлица принесла мне благоухание уст Фатиницы, которые так часто к ней прикасались; это была уже не книга, безмолвная и безжизненная, которая передает совсем не то, что ей вверили; а существо живое, трепещущее, эмблема любви и само полное любви, которое некоторым образом передавало мне поцелуи Фатиницы. Я долго продержал горлицу у себя и выпустил тогда уже, когда услышал, что мои хозяева возвратились с гулянья. Но горлица, уже привыкнув ко мне, сидела на окне; а потом, когда Фатиница проходила через двор, она слетела прямо к ней на плечо, как будто для того, чтобы тотчас передать ей слова любви, которые слышала от меня.

Через час пришли спросить, готова ли песня.

Вечером, гуляя вокруг стен, я услышал в саду звуки гуслей. Фатиница училась песни, которую я ей дал; но, чтобы я не знал, что она мной занимается, ушла играть в такое место, где, как она думала, я не могу ее слышать.

На другой день Константин не приходил за мною в обыкновенное время. Я спросил о нем: он ушел с утра к отцу Христо Панайоти, чтобы условиться о свадьбе. Я думал уже, что во весь день не увижу Фатиницы, и был в отчаянии, как вдруг дверь отворилась и явился Фортунат.

Впрочем, в этот раз меня призывали только для того, чтобы поблагодарить. Фатиница выздоровела; вчерашняя прогулка сделала ей большую пользу. Она вполне меня послушалась: была в гроте, потому что поэма Уго-Фосколо лежала уже подле нее. Я искал глазами ветку дрока, но ее уже не было.

Фатиница благодарила меня за сицилийскую песню. Я спросил, выучила ли она ее, и Фортунат тотчас отвечал, что она вчера вечером пела ее ему и отцу. Я просил ее спеть эту песню, которая в ее устах должна быть еще милее. Она отказывалась сначала со всем кокетством лондонской или парижской виртуозки; но я сказал, что требую этого в награду за мои посещения, и она начала петь.

Голос ее был очень обширный меццо-сопрано, с какими-то неожиданными, дикими трелями, которые, конечно, учитель запретил бы, но которые придавали ее пению, тихому и приятному в средней части голоса, раздирающее сердце выражение в верхних нотах. Начиная петь, она принуждена была приподнять нижнюю часть своего покрывала, и я видел ее хорошенькие губки, похожие на вишни, и зубки, маленькие и беленькие, как жемчужины.

Пока Фатиница пела, одна из горлиц уселась у нее на коленях, другая на плече. Последняя была ее любимица и та самая, которую я накануне заманил к себе. Избалованная горлица перешла с плеча на грудь, и когда Фатиница, кончив песню, протянула ручку, чтобы положить гусли, она засунула маленький свой клюв в отверстие корсажа и вытащила оттуда не масличную ветвь, которую другая горлица принесла в ковчег, а ветку дрока, которую я напрасно искал глазами в книге.

Я чуть не вскрикнул. Фатиница поспешно опустила вуаль, потому что, хотя лицо ее было в три четверти закрыто, однако она до того покраснела, что даже на нижней части щек и на подбородке я видел как бы отблеск пожара. Стефана и Фортунат, не зная ничего этого, не заметили ни моей радости, ни смущения сестры. Фатиница, как будто в наказание за то, что я открыл ее тайну, тотчас встала и, опершись на руку Стефаны, сказала мне «прощайте». Но, видно, подумав, что это слово слишком жестоко, потому что не оставляет надежды, она прибавила:

— То есть до свидания; батюшка мне сказывал, что вы будете на сестрицыной свадьбе.

Она ушла в комнату Стефаны, а мы с Фортунатом вышли в противоположную дверь.

Свадьба назначена была через неделю; эти дни показались мне ужасно долгими, однако же довольно приятными, потому что исполнены были надежды. Каждое утро прилетала ко мне горлица-обличительница, которую я любил еще больше с тех пор, как она провинилась перед своею госпожою. Мне удалось сделать сколько можно похожий портрет Фатиницы; я изобразил ту самую минуту, когда она играла на гуслях, глаза ее были видны сквозь отверстия покрывала и нижняя часть лица из-под него. Я хотел было, при помощи глаз и того, что видел, сделать и остальное; но это показалось мне неуважительным, и я бросил свою попытку.

Бесконечная неделя прошла, и настал день, назначенный для свадьбы.