отправились, но не по обыкновенному пути: через поле было ближе, а через рощу дорога приятнее, и поэтому я не удивился, что мы пошли дальним путем.

Я помню этот день так, как будто это вчера было. По обыкновению всех детей, я не мог идти медленно и ровно, как большие, но бежал вперед и рвал цветки, как вдруг, достигнув до опушки рощи, я как бы окаменел, устремил взоры на озеро и не мог вы* говорить ничего, кроме:

— Папенька, бриг!..

— Каков! Ведь-таки не принял за фрегат или голетту! — вскричал батюшка. — Поди сюда, мой милый Джон, обними меня!

Прекрасный маленький бриг с великобританским флагом красиво покачивался на озере. На корме его было написано золотыми литерами: «Анна-Мери». Неизвестные работники, которые уже пять месяцев жили в замке, были плотники из Портсмута, пришедшие, чтобы построить его. Он был окончен еще в прошлом месяце, спущен на воду и оснащен, а я ничего и не знал. Завидев нас, он сделал залп из всех своих четырех пушек. Я был вне себя от радости.

В бухте озера, ближайшей к роще, по которой мы шли, стояла шлюпка: в ней были Том и шестеро матросов. Мы сели в нее. Том стал у руля, гребцы нагнулись на весла, и мы понеслись по озеру. Шестеро других матросов под командою Джорджа ожидали батюшку на палубе, чтобы отдать ему почести, следующие по чину, и он принял их с приличной важностью.

Вступив на палубу, сэр Эдвард принял команду; марс-стенги развязаны, паруса один за другим спустились, и бриг пошел.

Я не в состоянии выразить восхищения, которое чувствовал, видя вблизи эту чудную машину, которую называют кораблем; а заметив, что он движется под моими ногами, я захлопал в ладоши и заплакал от радости. Матушка тоже заплакала, но не с радости: она думала о том, что со временем я вступлю на настоящий корабль, и тогда ей будут грезиться только бури и морские битвы.

Впрочем, все наши гости действительно веселились удовольствием, которое батюшка хотел нам доставить. Погода была прекрасная, а бриг послушен, как хорошо выезженная лошадь. Мы сначала обошли вкруг озера; потом прошли его во всю длину; наконец, к большому моему сожалению, бросили якорь и убрали паруса. Мы сели в шлюпку и поплыли к берегу; скоро скрылись мы в роще, спеша домой обедать; бриг сделал второй салют.

С этого дня у меня была одна мысль, одна забава, одно счастие: бриг. Батюшка радовался, видя во мне такую склонность к морской службе; а так как работники, которые строили судно, должны были возвратиться в Портсмут, он нанял вместо них шестерых матросов из Ливерпуля. Что касается до матушки, то она печально улыбалась, когда говорили о бриге, и утешалась только тем, что мне еще семь или восемь лет и нельзя вступить в действительную службу. Но она забывала о школе, о первой горестной разлуке, которая хороша только тем, что приготовляет к другой, почти всегда следующей за нею.

Я уже знал названия всех частей судна; мало-помалу познакомился я и с их употреблением. К концу года я уже был в состоянии сам выполнять небольшие маневры: батюшка и Том были моими наставниками. Это вредило другой части моего учения, но ее оставили до зимы.

С тех пор как я побывал на бриге и ходил в мичманском мундире, я уже не считал себя ребенком; бредил только о путешествиях, бурях и сражениях. В одном углу сада поставили мишень; батюшка выписал из Лондона маленький штуцер и пару пистолетов. Сэр Эдвард хотел, чтобы я узнал хорошенько весь механизм огнестрельного оружия, прежде чем примусь за него. Для этого из Дерби приезжал два раза в неделю оружейник учить меня разбирать ружье; потом, когда уже я знал всякую частичку по имени, батюшка позволил мне стрелять. На это ученье употреблена была вся осень; зимою я уже довольно искусно действовал всем оружием.

Осеннее время не прерывало наших мореходных занятий, а, напротив, пособляло им. Батюшка дополнил мое обучение. На нашем озере тоже бывали бури, как на море, и, когда начинался северный ветер, поверхность его, обыкновенно столь ровная и спокойная, вздымалась, и на ней образовывались валы, которые придавали бригу очень порядочную качку. Тогда я лазил с Томом вязать рифы у самых высоких парусов, и это был для меня настоящий праздник, потому что по возвращении в замок батюшка или Том рассказывали мои подвиги, и удовлетворенное самолюбие возвышало меня в собственных моих глазах.

Три года прошли в этих занятиях, которые обратились мне в забаву. В это время я не только сделался хорошим матросом, смелым и ловким, но и знал уже корабельную работу так, что мог сам командовать. Иногда батюшка давал мне маленький рупор, и я из матроса делался капитаном; экипаж, по моей команде, исполнял работы, которыми я вместе с ним занимался, и я утешался, видя, что и опытные люди делают иногда такие же ошибки, как я. В других частях воспитания успехи мои были гораздо медленнее; однако географию я знал так, как только может знать ее десятилетний ребенок; я знал также немножко и математику, но по латыни и не начинал учиться. Что касается до стрельбы, то я делал в ней удивительные успехи к утешению всех наших, за исключением только матушки, которая не любила всего, что служит разрушению.

Наступил день отъезда моего из Виллиамс-Гауза. Батюшка решился отдать меня в коллегиум Гарро- на-Холме, где обучалось все лондонское дворянство. Это была первая моя разлука с родителями, разлука горестная, хотя каждый из нас старался скрывать от других печаль свою. Со мной ехал один Том. Батюшка дал ему письмо к доктору Ботлеру, означив в нем, какие части воспитания, по его мнению, для меня всего нужнее: гимнастика, фехтование, искусство драться на кулаках были подчеркнуты; что касается до латинского и греческого языков, то сэр Эдвард не очень их уважал, однако не запрещал обучать меня им.

Я отправился с Томом в батюшкиной дорожной карете, распрощавшись со своим бригом почти так же нежно, как с моими добрыми родителями. Дети всегда эгоисты и не умеют отличать привязанностей от удовольствий.

Дорогой все для меня было ново. К несчастью, Том, который никогда не делал других сухопутных путешествий, кроме поездки своей в Виллиамс-Гауз, а оттуда не выезжал ни разу, был не в состоянии удовлетворить моего любопытства. При виде каждого довольно большого города я спрашивал, не Лондон ли это. Одним словом, я был удивительно невежествен во всем, в чем не был очень знающ.

Наконец мы приехали в гарроский коллегиум. Том тотчас повел меня к доктору Ботлеру. Он поступил на место доктора Друри, любимого всеми воспитанниками, и назначение Ботлера произвело в коллегиуме неудовольствие, которое только что кончилось. Доктор принял меня, сидя в большом кресле; прочел батюшкино письмо, качнул мне головой в знак, что согласен принять меня в число своих воспитанников, и, указав Тому на стул, начал расспрашивать, чему я учился.

Я отвечал, что знаю всю корабельную работу, умею брать высоты, ездить верхом, плавать и стрелять из ружья.

Доктор Ботлер подумал, что я сумасшедший, и, нахмурив брови, повторил свой вопрос. Том поспешил ко мне на помощь и сказал, что это правда и что я точно все это знаю.

— Неужели же он ничего больше не знает? — спросил доктор с презрением, которого даже не постарался скрыть.

Том выпучил глаза от удивления; он воображал, что я уже очень воспитанный молодой человек, и всегда был того мнения, что незачем посылать меня в коллегиум, потому что мне там нечему учиться. Я сказал доктору:

— Кроме этого, я хорошо знаю по-французски, довольно хорошо географию, немножко математики и истории.

Я забыл еще ирландское наречие, которым, благодаря мистрисс Денисон, говорил как добрый сын Эрина.

— Это довольно много, — сказал доктор, удивляясь, что я не знаю ничего, что двенадцатилетние дети почти всегда знают, и знаю многое такое, чему обыкновенно учатся гораздо позже. — А разве по-гречески и латински вы нисколько не учились? — прибавил он.

Я принужден был признаться, что не умею даже и читать на этих языках. Ботлер взял большую тетрадь и записал в ней: «Джон Девис, вступил в коллегиум Гарро-на-Холме 7 октября 1806 года, в последний класс».

Он прочел это вслух, и я покраснел до ушей, услышав слова, которыми фраза оканчивается. Я хотел