туда, – с уверенностью заявила Кора.

– Боже мой! – перебила Эстер. – Зачем так мучить эту бедную девочку из-за того, что может оказаться всего лишь ребячеством? Что за ценность для тебя представляет этот камень?

– Эстер, – сказал Эусеб, понизив голос, словно боялся, что его услышат за стенами, – этот камень – алмаз!

– В самом деле? – удивилась молодая женщина, с детским любопытством рассматривая драгоценность.

– Да, алмаз, и, если, как все заставляет предполагать, он не один в этом месторождении, если, поднявшись по ручью, увлекающему их в своем течении, можно добраться до того места, где они залегают, – суди сама, какое богатство принесет обладание подобным сокровищем!

Пока Эусеб говорил, лицо его разгорелось, глаза сверкали необычным блеском. Эстер испугалась этого.

– Друг мой, – сказала она Эусебу. – Где оно, то время, когда ты хотел отказаться от нашего богатства? Где они, твои планы избавиться от этого тягостного благосостояния, как только оно обеспечит нашим детям то, что некогда составляло предел наших желаний, – скромный, но честный достаток?

Этот упрек, возможно впервые адресованный Эусебу, нисколько его не затронул, но – и это тоже было впервые – восстановил его против жены.

С тех пор как сердце, к которому вы обращаетесь, уже не влюблено безумно, непростительной ошибкой становится справедливо укорять его; вы его задеваете, вы его унижаете, вы раните его, не убеждая; подобно всем тиранам, страсть глуха ко всему, что не льстит ей.

В этой ситуации приводить свои доводы мягко и ласково означает усугублять ошибку: к первой обиде прибавляется вторая.

Слова Эстер только подлили масла в огонь горячечной алчности, пылавшей в душе ее мужа; они не только не успокоили, но и возбудили его.

Он отвечал с досадой, он яростно защищал то, что называл любовью к семье, заботой о благе родных, и слезы, струившиеся из глаз Эстер, когда она попросила прощения, не трогали его.

Хотя покорность Эстер любому желанию мужа не давала никакого предлога для его гнева, примирение супругов было долгим. Сколько она ни отказывалась от неосторожных слов, из-за которых разразилась гроза, Эусеб цеплялся за них, как гладиатор хватается за обломок меча, стараясь отразить нападение хорошо вооруженного врага. Он никак не мог забыть их, и его злоба так долго не утихала, что после холодных и сухих слов прощания, с которыми обратился к ней муж, бедная женщина еще должна была завидовать милой и приветливой улыбке, какой Эусеб ответил Коре, когда негритянка заверила хозяина, что он может, раз ему хочется, подержать у себя несколько дней драгоценный камень – первопричину семейных разногласий.

На следующий день Эусеб поднялся на рассвете и, вопреки своему обыкновению, вместо того чтобы спуститься прямо в Батавию, оказавшись на Стеенен-Оверласт, повернул влево и вошел в китайский Кампонг.

Час был ранний, но трудолюбивое население квартала уже заполнило улицы; во всех направлениях сновали бродячие торговцы, нагруженные продовольствием, и в сопровождении оглушительных инструментов на разные голоса предлагали овощи, рыбу, мясо, всякую живность, которые они носили в больших корзинах, перекинутых через плечо, словно чаши весов; приказчики прибирали у порога лавок, смахивали пыль с красивых вывесок, укрепленных вертикально таким образом, чтобы показать публике обе их стороны и на них написанные золотыми буквами имена торговцев; затем появлялся в свою очередь сам хозяин, звеня шариками суан-панн, чтобы привлечь богатство и отогнать неудачи.

Магазины ломились от всевозможных товаров из Небесной империи.

Здесь были предметы из слоновой кости, на которые мастер истощил все искусство, каким Создатель наделил руки человека; веера из перламутра, из сандалового дерева и черепаховые; ширмы; расписанные акварелью свитки; бамбуковая и ротанговая мебель; шелка всех цветов и видов, от великолепных тяжелых затканных золотом материй до самых скромных; затем горы съестного, в том числе – ласточкины гнезда, голотурии, плавники акул и иногда женьшень – эта панацея китайцев.

Эусеб был слишком озабочен, чтобы обращать внимание на живописное зрелище.

Он искал гранильщика и, найдя, вошел в его лавочку, показал ему камень Коры, и попросил осмотреть его.

Китаец поскреб им о свой точильный камень, осмотрел под лупой каждую грань и отдал его с тяжелым вздохом сожаления, который и без слов доказал Эусебу, что это черный алмаз, и алмаз огромной ценности.

Эусеб бросил на прилавок серебряную монету, чтобы утешить китайца в досаде, которую тот испытал, не имея возможности получить в собственность такую дорогую вещь, и, очень веселый, отправился в свою контору в Батавии, откуда вышел вечером раньше обычного.

Возвратившись домой, он заметил Кору: она сидела в беседке на том самом месте, где некогда лежал Харруш.

Эусеб был так счастлив обретенной уверенностью, что испытывал потребность излить свою радость, поэтому, вместо того чтобы равнодушно и высокомерно пройти мимо негритянки, как делал всегда, он направился прямо к ней и сказал:

– Кора, ты нашла алмаз, и самый ценный из всех алмазов – черный.

– Сердце любящей женщины – тоже алмаз, – вполголоса откликнулась Кора. – Но, менее счастливое, чем этот камень: оно утрачивает цену из-за своего темного цвета!

Эусеб не счел нужным отвечать на это горестное восклицание; он был охвачен восторгом.

– Когда все в доме заснут, приходи ко мне, Кора, мне надо дополнить те сведения, что ты дала мне вчера вечером.