— О Боже мой! Такой муки мне не перенести! — воскликнула девушка. — Боже мой, Боже мой, смилуйся над нами!

И она попыталась стать на колени, но силы ей изменили, и она опустилась на землю; руки ее повисли, а голова запрокинулась на бортик тачки.

Минуту или две она оставалась в мертвенном оцепенении, почти без сознания.

Однако ласковый весенний воздух, солнечные лучи майского утра оживили ее; кровь снова побежала по ее венам; она подняла голову, постаралась собраться с мыслями, вспомнила о страшной беде, подняла письмо, упавшее рядом, сложила его, поцеловала и спрятала на груди; затем, словно движимая сверхъестественной силой, она принялась косить и одновременно рвать траву; не прошло и десяти минут, как Мариетта наполнила травой свою тачку.

Затем она поспешно вернулась домой. Взгляд ее был застывшим, брови — немного нахмурены, уста — полуоткрыты. Она разделила траву на две половины: одну бросила в ясли черной корове, а вторую порцию травы, обойдя дом папаши Каде, принесла Тардифу.

Через дворовую калитку Мариетта вернулась в хижину слева.

Там все оставались на тех же местах, где она их оставила, за исключением маленького Пьера, уже забывшего о пришедшем в дом горе и собственных слезах; теперь он заставлял летать майского жука, привязав его к нитке.

— Матушка, — обратилась девушка к г-же Мари, — завтра я пойду повидаться с Консьянсом.

Госпожа Мари вздрогнула.

— Что ты говоришь, дитя мое? — спросила она.

Мадлен подумала, что ослышалась, и напрягла слух.

Папаша Каде приподнялся на своей постели.

— Я говорю, матушка, — с той же твердостью повторила Мариетта, — что завтра утром я пойду повидаться с Консьянсом.

— Но, дитя мое, — воскликнула г-жа Мари, — Лан — это очень далеко… говорят, на самом краю департамента!

— Матушка, будь это даже на краю земли, я пойду!

— Но ты не знаешь дороги…

— Всем, кого встречу по пути, я скажу: «Я иду повидать слепого, который находится в ланском лазарете; покажите мне дорогу», и они мне ее покажут.

— Так, значит, он слепой? — вскричала в отчаянии Мадлен.

— Да, — подтвердила Мариетта, будучи уже почти не в себе, — он ослеп!..

Мадлен стала на колени перед девушкой и, сложив молитвенно руки, воскликнула:

— О Мариетта, если ты сделаешь это для моего ребенка, я буду помнить об этом до смертного ложа!

— Если я это сделаю! — отозвалась Мариетта. — Если я это сделаю! О да, ведь я поклялась в этом перед Богом!.. Матушка Мадлен, я снова увижу Консьянса… я приведу его к вам или же умру раньше срока!

— И ты передашь ему мое благословение, святое дитя, ведь он просит об этом, — сказал папаша Каде, в неимоверном усилии простирая к девушке обе руки.

Это произошло впервые с тех пор, как старика разбил паралич, — левая рука папаши Каде вновь обрела жизнь и способность двигаться.

Если уж Мариетта решила предпринять путешествие, то первое, что ей следовало сделать, — это обзавестись русским пропуском.

Дороги заполнили войска союзников, и потому даже с пропуском такую молоденькую и хорошенькую девушку, как Мариетта, все равно подстерегали некоторые опасности.

Правда, она могла взять с собой защитника, который никому не позволил бы коснуться даже кончика ее пальца.

Таким защитником был Бернар.

Но Бернар, способный сразиться с одним, а то и с двумя злодеями на большой дороге, на проселке или в лесу, ничего не мог предпринять против часового у двери, против приказа, воспрещающего входить в город, против полка, расположившегося в боевом порядке и закрывающего проход.

Единственное, что могло бы помочь преодолевать подобные препятствия, был, как уже говорилось, русский пропуск.

К счастью, главнокомандующий Сакен находился в Виллер-Котре, где он должен был устроить большой смотр войскам; проживал он в доме инспектора лесничества, куда в прежние времена Мариетта не раз приносила молоко.

В четыре часа пополудни Мариетта знaком велела Бернару следовать за ней и отправилась в Виллер-Котре.

Через три четверти часа она уже звонила в дверь инспектора.

Все знали и любили красавицу-молочницу и, поскольку она не появлялась у них уже больше месяца, встретили ее и собаку радостно и шумно.

Но она, ответив на все приветствия и комплименты грустной улыбкой и легкими кивками, выразила намерение поговорить с русским генералом.

Просьба казалась такой странной, что слуги переглянулись и, смеясь, спросили, что за дела ей требовалось уладить с московским его превосходительством?

— Дело, от которого зависит моя жизнь, — ответила Мариетта столь серьезно, что смех тотчас умолк, а один из слуг сказал:

— Хорошо, надо бы только предупредить госпожу.

— Но, — заметила кухарка, — госпожа сидит за столом с его превосходительством и всем штабом и наверняка не встанет из-за стола ради мадемуазель Мариетты.

Кухарка была не в настроении: через слугу, подававшего блюда к столу, ей сделали выговор за плохо приготовленный соус к рагу из кролика.

— Конечно же, — ответил тот самый слуга, что взял Мариетту под свое покровительство, — госпожа встанет из-за стола, если скажут, кт? ее спрашивает, ведь она очень любит свою «милую молочницу», как она говорит, и еще вчера она спрашивала, нет ли вестей от нее.

— В таком случае, — сказала девушка, — я очень прошу вас об этом.

— Хорошо, дитя мое, хорошо, — согласился слуга, — иду, и, хотя рискую не более чем грубым отказом, я не стал бы этого делать, если бы меня столь любезно не просили такие милые губки.

— Льстец! — заявила кухарка, передернув плечами, и повернулась к плите, чтобы не упустить воздушный омлет.

Не обращая внимания на язвительную реплику, слуга вошел в столовую и шепнул хозяйке на ухо пару слов; та встала из-за стола и вышла.