выдвинутые Мену и Лапортом.

Секретарь вышел и вернулся пять минут спустя.

— Глава делегации спрашивает, — сказал он, — гарантируют ли ему и тем, кто его сопровождает, безопасность; ему нужно что-то сообщить Конвенту.

Буасси д'Англа протянул руку:

— Клянусь честью нации, — сказал он, — те, кто сюда войдет, выйдут отсюда целыми и невредимыми.

Секретарь вернулся к тем, кто его послал.

В собрании воцарилось гробовое молчание.

Депутаты еще надеялись, что этот новый демарш секционеров выведет их из лабиринта, в котором они оказались, избрав путь примирения.

В тишине послышались приближающиеся шаги, и все взоры устремились к двери.

По залу пробежал трепет.

Главой делегации оказался тот самый молодой человек, что накануне так высокомерно говорил с Конвентом.

По его лицу было видно, что он пришел не для того, чтобы публично покаяться.

— Гражданин председатель, — сказал Буасси д'Англа, — вы просили, чтобы вас выслушали, — мы вас слушаем; вы просили гарантировать вам жизнь и свободу — мы предоставляем вам эти гарантии. Говорите!

— Граждане, — произнес молодой человек, — мне хотелось, чтобы вы отвергли последние предложения, с которыми обращается к вам секция Лепелетье, ибо мое единственное желание — сразиться с вами. Самым счастливым мгновением в моей жизни станет то, когда я войду в эти стены по колено в крови, с мечом и огнем.

Угрожающий ропот послышался с мест, где сидели члены Конвента; нечто вроде гула изумления донеслось с трибун и из уголков зала, где собрались патриоты.

— Продолжайте, — сказал Буасси д'Англа, — бесцеремонно угрожайте нам; вы знаете, что вам нечего бояться, ведь мы гарантировали вам жизнь и свободу.

— Поэтому, — продолжал молодой человек, — я не стану хитрить и скажу вам прямо, что привело меня сюда. Меня привело сюда решение пожертвовать своей личной местью во имя общего блага и даже ради вашего блага. Я счел себя не вправе передавать через кого-то другого последнее предупреждение, я пришел к вам сам. Если завтра на рассвете стены Парижа не будут пестреть афишами, где вы укажете, что весь Конвент уходит в отставку и Париж со всей остальной Францией волен выбирать своих представителей без каких-либо условий, мы расценим это как объявление войны и выступим против вас.

У вас пять тысяч человек, у нас же шестьдесят тысяч и вдобавок на нашей стороне правда.

Он достал из жилетного кармана часы, усыпанные бриллиантами.

— Сейчас без четверти полночь, — продолжал он. — Если завтра в полдень, то есть через двенадцать часов, пробудившийся Париж не будет удовлетворен, зал, под крышей которого вы сейчас укрываетесь, будет разрушен до основания, и дворец Тюильри будет подожжен со всех сторон, чтобы выкурить из королевского жилища ваш дух. Я закончил. Призывы к возмездию и угрозы вырвались из всех уст; патриотам недавно вернули оружие, и они готовы были броситься на дерзкого оратора, но Буасси д'Англа протянул руку и сказал:

— Я дал слово как от своего, так и от вашего имени, граждане. Председатель секции Лепелетье может уйти отсюда живым и невредимым. Вот как мы держим наше слово; посмотрим же, как он держит свое.

— Значит, война! — радостно вскричал Морган.

— Да, гражданин, и война гражданская, то есть худшая из войн, — ответил Буасси'Англа. — Ступайте же и больше не появляйтесь перед нами, ибо в следующий раз я не смогу поручиться за вашу безопасность.

Морган удалился с улыбкой на устах.

Он ушел с тем, чего добивался, — с уверенностью, что уже ничто не может помешать завтрашнему сражению.

Как только он вышел, страшный шум поднялся в зале, где сидели депутаты, на трибунах и среди патриотов.

Часы пробили полночь.

Наступило тринадцатое вандемьера.

Теперь, поскольку до начала схватки остается еще шесть-восемь часов, покинем Конвент, борющийся с секциями и посетим один из салонов, где принимали сторонников обеих партий и куда, следовательно, поступали более достоверные новости, чем в Конвент или в секции.

Примерно в середине Паромной улицы, между улицами Гренель и Планш, возвышается массивное здание; его и сегодня можно узнать по четырем попарно соединенным ионическим колоннам, подпирающим тяжелый каменный балкон.

Это особняк шведского посольства, в котором жила знаменитая г-жа де Сталь, дочь г-на Неккера, жена барона де Сталь-Голыптейна.

Она настолько известна, что почти не имеет смысла описывать ее физический, духовный и нравственный облик. Тем не менее мы уделим этому некоторое внимание.

Госпожа де Сталь, родившаяся в 1766 году, находилась в этот период в расцвете своего таланта, чего нельзя сказать о ее внешности: эта женщина никогда не была красивой. Страстно обожая своего отца, заурядного человека, что бы о нем ни говорили, она разделила его участь и эмигрировала вместе с ним, хотя положение ее мужа как посла гарантировало ей и отцу не только свободу действий, но и безнаказанность.

Однако вскоре она вернулась в Париж, составила план побега Людовика XVI и в 1793 году обратилась к революционному правительству в защиту королевы, когда ту предали суду.

Когда Густав IV объявил войну России и Франции, шведского посла отозвали в Стокгольм. Его не было в Париже со дня казни королевы и до дня казни Робеспьера.

После 9 термидора г-н де Сталь приехал во Францию в том же качестве посла Швеции, и г-жа де Сталь, которая не могла жить, не видя своего «ручейка на Паромной улице», отдавая ему предпочтение перед озером Леман, вернулась туда вместе с мужем.

Она немедленно открыла в Париже салон и, конечно, принимала в нем всех тех, кто отличился либо во Франции, либо за ее пределами. Несмотря на то что она одной из первых приняла идеи 1789 года, то ли под влиянием разворачивавшихся событий, то ли под влиянием внутреннего голоса образ ее мыслей изменился, и она изо всех сил стала содействовать возвращению эмигрантов и столь явно требовать их реабилитации, особенно г-на де Нарбонна, что небезызвестный мясник Лежандр публично выступил против нее.

Два салона: ее и г-жи Тальен — поделили между собой Париж. Но салон г-жи де Сталь был на стороне конституционной монархии, то есть занимал промежуточное положение между кордельерами и жирондистами.

В тот вечер, а именно в ночь с двенадцатого на тринадцатое вандемьера, между одиннадцатью часами и полночью, когда в Конвенте царило величайшее смятение, салон г-жи де Сталь был полон гостей.

Вечер выдался на редкость блестящим, и, глядя на туалеты женщин и непринужденные манеры мужчин, трудно было предположить, что на парижских улицах вот-вот начнется побоище.

Однако в разгар веселья и всплеска остроумия, сверкающего во Франции с особенной живостью и воодушевлением в час опасности, внезапно, точно в предгрозовые летние дни, по салону пробегали облака, вроде тех, что бросают тень на луга и посевы.

Каждого вновь прибывшего встречали с любопытством, робкими возгласами и тут же засыпали вопросами, свидетельствовавшими о всеобщем интересе к происходящему.

Гости ненадолго покидали двух-трех женщин, окруженных в салоне г-жи де Сталь почетом за красоту и ум.

Все устремлялись к новому посетителю, вытягивали из него все, что он знал, и возвращались в свой кружок, чтобы обсудить последние новости.