— Понимаете ли вы по-немецки? — спросила она.

— Нет, сударыня, но, если я останусь в Страсбуре надолго, что весьма вероятно, надеюсь его выучить.

— Знаете ли вы, почему я поселила вас в четырнадцатом номере?

— Да, я слышал то, что вы говорили в своем монологе…

— Боже правый! В моем монологе! Что это значит?

— Сударыня, это французское слово, образованное из двух греческих слов: «монос», что переводится как «один», и «логос», что значит «говорить».

— Милое дитя, в ваши годы вы уже знаете греческий! — всплеснула руками г-жа Тейч.

— О! Совсем немного, сударыня, и для того, чтобы лучше изучить его, я и приехал в Страсбур.

— Вы приехали в Страсбур, чтобы учиться греческому?

— Да, у господина Евлогия Шнейдера. Госпожа Тейч покачала головой.

— О сударыня, он владеет греческим языком, как Демосфен, — промолвил Шарль, решив, что г-жа Тейч усомнилась в учености его будущего преподавателя.

— Я не возражаю, а хочу сказать: как бы хорошо он его ни знал, у него не будет времени вас учить.

— Чем же он занимается?

— Вы меня спрашиваете об этом?

— Конечно, я вас об этом спрашиваю. Госпожа Тейч понизила голос.

— Он рубит головы, — прошептала она. Шарль вздрогнул.

— Он… рубит… головы? — переспросил он.

— Разве вы не знаете, что он общественный обвинитель? Ах, бедное дитя, ваш отец избрал для вас странного учителя греческого языка!

Мальчик ненадолго задумался.

— Это он приказал сегодня отрубить голову мамаше Резен?

— Нет, это «Пропаганда».

— Что такое «Пропаганда»?

— Это общество, распространяющее революционные идеи. Каждый рубит со своей позиции: гражданин Шнейдер как общественный обвинитель, гражданин Сен-Жюст как народный представитель и гражданин Тетрель как глава «Пропаганды».

— На всех этих людей не хватит одной гильотины, — заметил мальчик с не по возрасту значительной улыбкой.

— Поэтому у каждого из них — собственная гильотина!

— Мой отец наверняка об этом не знал, — пробормотал мальчик, — когда посылал меня сюда.

Поразмыслив какое-то время, он заявил с решимостью, которая свидетельствовала о недетской отваге.

— Что ж, раз я уже здесь, то я остаюсь. Затем, сменив тему, он продолжал:

— Вы говорили, госпожа Тейч, что дали мне комнату номер четырнадцать, потому что она невелика, кровать там с занавесками и камин не чадит?

— И еще по одной причине, милый мальчик.

— По какой же?

— В пятнадцатом номере вы найдете славного молодого товарища, чуть-чуть постарше вас; это не страшно, вы его развеселите.

— Значит, он грустит?

— Да, ужасно грустит; ему едва исполнилось пятнадцать, а это уже маленький мужчина. В самом деле, он здесь в связи с неприятным делом: его отец, который был главнокомандующим Рейнской армии до гражданина Пишегрю, обвиняется в измене. Представляете, этот несчастный и милейший человек жил здесь! Я готова побиться об заклад на что угодно, что он виноват не больше нас с вами, но он из «бывших», а вы знаете, что им не доверяют. Так вот, я говорила, что молодой человек находится здесь, чтобы снять копию с документов, которые должны подтвердить, что его отец невиновен. Знаете ли, этот мальчик — святой, он корпит над бумагами с утра до вечера.

— Ну что ж, я ему помогу, — сказал Шарль, — у меня хороший почерк.

— В добрый час! Вот что значит настоящий товарищ! И г-жа Тейч восторженно расцеловала своего гостя.

— Как его зовут? — спросил Шарль.

— Его зовут гражданин Эжен.

— Эжен — это только имя.

— Да, разумеется, у него есть фамилия, такая чудная фамилия… Постойте! Его отец был маркизом… постойте-ка…

— Я стою, госпожа Тейч, стою, — со смехом промолвил мальчик.

— Это просто оборот речи, вы же знаете, что так говорят… Его фамилия похожа на штуковину, которую кладут на спину лошади… на конскую сбрую… ну да, Богарне, Эжен де Богарне, но сдается мне, что из-за этого «де» его зовут просто Эжен.

Этот разговор оживил в памяти юноши наставления Тетреля.

— Кстати, госпожа Тейч, — промолвил он, — не у вас ли остановились двое уполномоченных коммуны Безансона?

— Ну да, они приехали требовать освобождения вашего земляка — господина генерал-адъютанта Перрена.

— Выдадут ли его им?

— Ба! Он поступил мудро, не дожидаясь решения Сен-Жюста.

— Что же он сделал?

— Он сбежал в минувшую ночь.

— И его не поймали?

— Пока нет.

— Я очень рад: это друг моего отца, и я тоже его очень любил.

— Только не хвастайтесь этим здесь.

— А мои земляки?

— Господа Дюмон и Баллю?

— Да. Почему они еще здесь, ведь тот, за которого они приехали хлопотать, уже не в тюрьме?

— Его будут судить заочно, и они собираются защищать его так же, как если бы он был здесь.

— Ясно, — прошептал мальчик, — теперь я понимаю совет гражданина Тетреля.

Затем он спросил вслух:

— Могу ли я повидать их вечером?

— Кого?

— Граждан Дюмона и Баллю.

— Конечно вы можете их повидать, если изволите подождать, но знайте: когда они отправляются в клуб «Права человека», то не возвращаются раньше двух часов ночи.

— Я не смогу их дождаться, так как слишком устал, — сказал мальчик.

— Вы могли бы передать им мою записку, когда они вернутся, не так ли?

— Разумеется.

— Только им, прямо в руки?

— Только им, прямо в руки.

— Где можно писать?

— В кабинете, если вы согрелись.

— Да, мне уже не холодно.

Госпожа Тейч взяла со стола лампу и перенесла ее на письменный стол, стоявший в небольшом кабинете, отгороженном проволочной решеткой, наподобие птичьей клетки.

Молодой человек последовал за ней. Здесь он и написал на бумаге с эмблемой гостиницы «У фонаря» следующее послание: