На следующий день я сообщил эту новость лорду Холланду, который одобрил мое решение и дал совет доехать до Ливерпуля,[702] так как мне все равно предстояло проделать три четверти пути до этого города.

В моей натуре есть нечто роднящее меня с бумажными змеями – их трудно запустить, но если уж они оказались в воздухе, то поднимаются настолько высоко, насколько им отпускают бечевку.

Я поднялся с места, мне отпустили бечевку, и только Господу было ведомо, где я остановлюсь.

Из Ньюстедского аббатства я был вполне способен отправиться в Ливерпуль, из Ливерпуля – в Ирландию, а из Ирландии, ей-Богу, быть может, на Шпицберген,[703] как Баренц,[704] или на мыс Норд,[705] как Биар![706]

Но, поскольку я прибыл в Лондон с единственной целью присутствовать на похоронах Луи Филиппа, я не располагал суммой, достаточной для кругосветного путешествия, и лорд Холланд, поощрявший меня к экскурсиям, выразил желание дать мне кредитные письма к господам Джеймсу Барлоу и компании, ливерпульским банкирам.

Вечером я покинул Холланд-Хаус, сожалея, что был довольно холоден в выражении признательности моим благородным хозяевам, и отправился в Ноттингем, дав себе слово как можно горячее поблагодарить их при первом же случае.

Такой случай представился мне только через два с половиной года: это ошибка случая, но не ошибка моего сердца.

В тот же вечер я приехал в Ноттингем и остановился там в гостинице «Коронованный олень».

Тотчас по прибытии я поинтересовался, каким образом я смогу на следующий день добраться до Ньюстедского аббатства.

Владелец «Коронованного оленя» ответил мне, что за одну гинею предоставит в мое распоряжение карету на весь завтрашний день.

Было четко оговорено, что, если мне надо будет продолжить путь до Ливерпуля, за мной остается возможность направиться в карете или в Чидл,[707] или в Лик,[708] или до любой угодной мне железнодорожной станции, лишь бы я только дал гинею кучеру.

Я поступил проще, вручив ее самому владельцу гостиницы и установил свои права соответствующей распиской.

При мне было полное собрание сочинений Байрона.

Впрочем, Байрон один из двух поэтов, чьи стихи я знаю наизусть.

Второй – мой любимый Виктор Гюго.[709]

Вспоминаю, как по возвращении из моего первого путешествия по Англии г-н Бюлоз,[710] главный редактор «Обозрения Старого и Нового света»,[711] говорил мне, восхищаясь нашими соседями по ту сторону Ла-Манша:

– Вы даже представления не имеете о том, в какой роскоши живут эти люди. Вообразите, мой дорогой, у них в почтовые кареты впрягают английских лошадей!

Ей-Богу, я испытал нечто весьма близкое к восхищению г-на Бюлоза, когда увидел аллюр, с которым понеслись две лошади моего хозяина.

Меньше чем за три четверти часа мы покрыли расстояние между Ноттингемом и старинным поместьем Байронов; и все это через великолепный край густолиственных рощ, тучных лугов, где в высокой траве утопают те огромные коротконогие быки, которых можно заметить с дороги только по их рыжим головам и черным рогам.

Никто больше меня не подвержен волнению, вызванному воспоминаниями.

Гений Байрона оказал такое влияние на мое литературное дарование, что я совершал в это время настоящее паломничество.

Заметив издали островерхие крыши Ньюстедского аббатства, я велел кучеру остановиться и с чувством благоговения пешком направился к старинному замку.

Скончавшийся, подобно Рафаэлю, в тридцатисемилетнем возрасте, Байрон оказал на литературу своей эпохи не меньшее влияние, чем Рафаэль – на живопись своего века.

«И в гибели воробья есть особый промысел», – говорит Гамлет:

Мы разделяем мнение Шекспира; только мы говорим так: если без воли Неба не гибнет и воробей, то тем более без воли Неба не рождается человек.

Человек в своей гордыне долго считал, что идеи принадлежат ему и что он претворяет их в жизнь.

Мы же, напротив, в нашем смирении думаем, что человек всего лишь орудие на службе у идей.

Каждый из нас приходит в свой черед, в свой назначенный свыше день и час; каждый занимает свое место – пешка, конь, слон, ладья, ферзь или король – на той просторной шахматной доске, которая называется земным миром; каждый двигается, действует, поступает по власти незримой руки, но вовсе не рока, а Провидения; и вечная шахматная партия доброго начала против злого, дня – против ночи, свободы – против угнетения длится более шести тысяч лет!

Блаженны и избранны те, что борются за доброе начало против злого, за день – против ночи, за свободу – против угнетения!

Их души почивают в лоне Господнем, и их имена живут в памяти народов.

Тот, чью могилу я решил навестить, был одним из таких людей.