веселья до наступления ночи.

Наконец, в одиннадцать часов все встали из-за столов.

Мы намеревались проделать две мили пешком, и, признаюсь, после треволнений и усталости, испытанных моей бедной Дженни, эта новая усталость весьма меня беспокоила; однако наш возница, ожидавший нас со своей повозкой и лошадью, пообедав и отдохнув, пока мы ужинали и отдыхали, готов был отвезти нас в Уэрксуэрт, и бодрое ржание лошади дало нам понять, что эту услугу он нам окажет охотно.

До окраины деревни лошадь шла шагом и нас провожали все участники застолья, но, в сотне метров от последнего дома, они наконец решили с нами распрощаться, и, хотя повозка катила все дальше, мы еще долго слышали их прощальные пожелания счастья.

Признаюсь, после происшедших событий я с радостью возвращался в домик доброй г-жи Смит; к тому же мне не терпелось поскорее оказаться наедине с Дженни, чтобы вручить ей письмо Вашего дорогого брата, моего столь достойного и столь великодушного покровителя.

Поэтому, как только мы вошли в маленькую белую комнатку, которая, несмотря на перемены в жизни ее бывшей очаровательной обитательницы, сохранила свой целомудренный характер, я, ни слова не говоря, передал Дженни письмо г-на Сэмюеля Барлоу.

Дженни прочитала его, а затем перечитала.

– Ну, как? – спросил я.

– Как? – откликнулась она. – Между уверенностью в реальной нищете и страхом перед воображаемой опасностью, я думаю, колебаться не приходится.

Но хотя этим решением Дженни ответила на мое тайное желание, я все же спросил:

– Дорогая моя возлюбленная, хорошо ли ты подумала и не хочешь ли ты отложить до завтра окончательное решение?

– А зачем? – спросила Дженни. – Ночь не внесет никаких изменений в текст письма доброго господина Сэмюеля Барлоу; впрочем, – добавила она с улыбкой, – для нас это предание менее опасно, чем для других.

Я понял, что хотела сказать жена; она думала, что, оставаясь полгода без детей, было бы весьма печально сразу же заиметь двух близнецов как раз в том месте, где они должны были бы возродить братоубийственную историю Этеокла и Полиника.[357]

Правда, для меня этот довод не был самым незначительным; это было бы в точности похоже на утверждение, что если я не написал еще моего великого произведения, то не напишу его никогда.

Так что для очистки совести я представил Дженни два-три моих возражения, но она их опровергла с такой душевной твердостью и с такой прямотой, что я не мог не согласиться с ее доводами.

Впрочем, повторяю, убедить меня не составляло труда.

Это было еще не все.

Дженни потребовала, чтобы я, прежде чем лечь спать, написал Вашему замечательному брату, поблагодарил его за любезность и попросил его предупредить ректора Пембрука, что мы принимаем уэстонский приход, сколь бы ни ужасно было связанное с ним предание.

Следовательно, дорогой мой Петрус, мы только и ожидали ответ Вашего брата, чтобы двинуться в путь; вероятно, первое полученное Вами письмо от меня будет отослано из Уэльса.

Разумеется, завтра утром нам придется известить г-на и г-жу Смит о выпавшей нам большой удаче, сокрыв от них роковое предание о близнецах-братоубийцах.

В любом случае, дорогой мой Петрус, в этом пункте пусть все будет так, как угодно Господу: он был чрезмерно добр и чрезмерно милосерден по отношению ко мне в прошлом, чтобы я с полнейшим доверием и безоговорочной верой не передал мое будущее в его руки.

Бог, который был со мной в пасторском доме в Ашборне, Бог, который был со мной в ноттингемской тюрьме, Бог, конечно же, будет со мной и в уэстонском приходе.