– Господин Бемрод, – начал он, – правосудие для всех одинаково, но я лично полагаю, что формы его должны быть различными; я слышал о вас и знаю, что вы человек уважаемый, знаю, что в последнее время несчастья преследуют вас, знаю, наконец, что у вас есть враги, – вот почему я принимаю вас без посторонних, вот почему я хочу побеседовать с вами частным образом, вот почему в вашем случае я хочу быть прежде всего человеком, а затем уже судьей.

– Заверяю вас в моей глубокой признательности, – отозвался я, – но ваша добрая воля никак меня не спасет, и я заранее приговорен.

– Так вы действительно должны требуемую сумму?

– Да, так как мой отец взял на себя долговое обязательство другого человека, а я взял на себя этот долг отца.

– Известна ли вам, господин Бемрод, хоть какая-нибудь возможность опротестовать это долговое обязательство?

– Не вижу ни одной, сударь, а если бы таковая и нашлась, я бы ею не воспользовался: взяв на себя ответственность за отца, я должен платить.

– А если у вас нет средств?

– Мне придется претерпеть последствия моего долга.

– Но знаете ли вы, как они ужасны?

– Да, я это знаю.

– Я буду вынужден дать распоряжение о распродаже вашей мебели.

– Моя мебель – вовсе не моя, сударь, она принадлежит моим прихожанам: добрые люди предоставили мне ее, полагая, что я останусь с ними навсегда. Я покидаю их с большим сожалением, так как люблю их, и они меня тоже любят. Отныне эта мебель не более чем взятое во временное пользование имущество, и я надеюсь, что вы по справедливости объявите о ее неприкосновенности, чтобы я смог возвратить мебель тем, кто мне ее дал.

– Отныне вам разрешается сделать это, господин Бемрод. Но, учтите, это возвращение будет совершено, быть может, за счет вашей свободы.

– Как это?

– Стоимость вашей мебели могла бы покрыть ваш долг кредитору.

– Я не могу позволить распродавать мебель, которую мне предоставили другие.

– Вам известно, господин Бемрод, что в случае неуплаты английские законы позволяют прибегнуть к заключению под стражу.

– Я знаю это.

– И готовы с этим мириться?

– Целиком и полностью.

– Даже готовы пойти в тюрьму?

Я улыбнулся, хотя при слове «тюрьма» не смог сдержать некоторой внутренней дрожи.

– Бог присутствует в тюрьме точно так же, как в любом другом месте, – ответил я.

– А как же ваша жена?

Я почувствовал, как слезы проступили у меня на глазах.

– Жена моя сохранила за собой место за столом и у очага своей матери.

– Итак, сударь, вы отказываетесь от всякой защиты?

– Любая защита означала бы отрицание долгового обязательства, а я взял на себя ответственность за него.

С этими словами я встал, показывая тем самым, что решение мною принято и никакая сила не может его изменить.

Судья тоже встал и протянул мне руку.

– Господин Бемрод, – заявил он, – мне говорили, что вы честный человек, и я вижу, что это действительно так; я вынесу вам, сударь, приговор, но при этом жалея и уважая вас.

– Жалейте и уважайте таким же образом и того, кто заставил вас осудить меня, сударь, – откликнулся я.

– Я буду его жалеть, но не уважать. Ступайте, господин Бемрод, и простите меня, если, выполнив по отношению к вам мой человеческий долг, я буду вынужден выполнить теперь мой долг судьи.

Господин Дженкинс попрощался со мной, и я вышел. Объясните мне эту странность нашей бедной человеческой натуры: на этот раз все было решено; мое грядущее разорение и тюрьма открылись моему внутреннему взору, и я мог представить себе их до самых страшных глубин.

И что же! Я вышел от судьи, собиравшегося вынести мне приговор, с легким сердцем и гордым взглядом.

Я готов был останавливать всех встречавшихся мне на пути, чтобы сказать им: «Я, такой, каким вы меня сейчас видите, скоро пойду в тюрьму, но не как преступник, а как мученик. В своей честности я дошел до безрассудства и заплачу своей свободой за честь быть самым порядочным человеком среди всех, кого я знаю».

Увы, дорогой мой Петрус, не кажется ли Вам, что моя дьявольская гордыня проникает во все, даже в