– Но преступление совершил не он! – воскликнула Актея.

– Однако он обратил его себе на пользу, – холодно ответила незнакомка. – Правда, буря, свалившая дерево, пощадила молодой побег. Но сыну предстояло вскоре последовать за отцом: прах Британика занял место рядом с прахом Клавдия, и на этот раз убийцей был Нерон.

– О! Кто может утверждать такое? – воскликнула Актея. – Кто может предъявить такое страшное обвинение?

– Ты сомневаешься, девушка? – невозмутимо продолжала незнакомка. – Не хочешь ли ты узнать, как все это произошло? Я расскажу тебе. Однажды в покое, соседнем с тем, где находилась свита Агриппины, Нерон играл с мальчиками, среди которых был и Британик. Нерон приказал ему войти в триклиний и спеть возлежащим за трапезой стихи: Нерону хотелось напугать мальчика, хотелось, чтобы придворные осмеяли и ошикали его. Британик выполнил полученный приказ: одевшись в белое, он явился в триклиний и, бледный и печальный, прошел между пирующими. С волнением в голосе, со слезами на глазах он пропел стихи, которые Энний,[164] древний наш поэт, вложил в уста Астианакса:

О мой родитель! О моя родина! О дом Приама, пышный чертог! Храм с дверьми на звонких штырях! Со стенами, сверкающими золотом и слоновой костью! Я видел, как сокрушила вас рука варвара! Я видел, как вы стали добычей пламени!

И внезапно смех умолк, уступив место слезам: сколь ни была разнузданной оргия, она затихла перед этой невинностью и страданием. После этого участь Британика была решена. В одной из римских темниц содержалась знаменитая отравительница, чьи преступления были широко известны. Нерон вызвал к себе Поллиона Юлия[165] и поручил ему надзор за ней, – сам он еще не решался, будучи императором, вступать в переговоры с этой женщиной. На следующий день Поллион Юлий принес ему яд, и воспитатели Британика собственноручно вылили его в кубок мальчика. Но убийцы, то ли из страха, то ли из жалости, не решились на злодеяние: питье не было смертельным. Тогда Нерон, император, – ты только вдумайся! – Нерон, этот бог, как ты его сейчас называла, велел привести отравителей к себе во дворец, в свои покои, где стоит алтарь богов – покровителей домашнего очага, и там, да, там, приказал им готовить яд. Сначала его испытали на козле – он прожил пять часов, и за это время зелье поставили на огонь и уварили, чтобы сделать крепче. Потом его дали кабану – после этого тот не прожил и минуты!.. Тогда Нерон отправился в баню, надушился благовониями, оделся в белое. А затем с улыбкой на устах возлег за стол, рядом с тем, за которым ужинал Британик.

– Но если так, – дрожащим голосом перебила ее Актея, – если Британик действительно был отравлен, почему же раб-отведыватель не испытал на себе действие яда? Говорят, у Британика с детства была падучая болезнь, быть может, у него случился припадок, и…

– Да, да, именно так и утверждает Нерон!.. Именно в этом проявилась его адская предусмотрительность. Да, все напитки, все кушанья, поданные Британику, первым пробовал раб-отведыватель. Но Британику принесли такое горячее питье, что, хотя раб его и попробовал, мальчик пить не смог; тогда в кубок добавили холодной воды, и в этой-то холодной воде содержался яд. О! Этот яд действовал быстро и был приготовлен умело: без единого крика, без единого стона Британик закрыл глаза и упал навзничь. Некоторые сотрапезники необдуманно убежали. Но самые хитрые остались; они побледнели, дрожали, они поняли все. Нерон пел в это время. Он умолк, наклонился над ложем Британика, вгляделся в мальчика и сказал:

– Ничего страшного, сейчас он очнется и снова станет видеть.

И он продолжал петь.

А сам между тем заранее позаботился обо всем необходимом для погребения – на Марсовом поле был сложен костер. И той же ночью туда принесли труп мальчика, весь в лиловых пятнах; но боги, можно подумать, отказались быть сообщниками в братоубийстве: разразился ливень, и он трижды гасил костер! Тогда Нерон приказал обмазать труп смолой и варом, костер зажгли в четвертый раз, и пламя, пожирая труп, взвилось вверх – казалось, на этом огненном столбе возносится в небо разгневанный дух Британика!

– Но Бурр! Но Сенека!..[166] – воскликнула Актея.

– Бурр, Сенека!.. – с горечью повторила незнакомка. – Им нагрузили руки серебром, заткнули рот золотом, и они промолчали!..

– Увы! Увы! – прошептала Актея.

– С этого дня, – продолжала та, кому, по-видимому, все эти страшные тайны были хорошо известны, – с этого дня Нерон стал настоящим сыном Агенобарбов,[167] достойным потомком этого племени людей с медной бородой, железным лицом и свинцовым сердцем. Он развелся с Октавией,[168] которой был обязан троном, сослал ее в Кампанию,[169] где ее стерегли, не спуская глаз, и, всецело предавшись утехам в обществе цирковых возниц, гистрионов и гетер, начал вести такую разгульную и развратную жизнь, что она уже два года приводит в ужас весь Рим. Ибо тот, кого ты любишь, девушка, твой прекрасный олимпиец- победитель, тот, кого мир называет своим императором, а придворные чтут как бога, с наступлением ночи выходит из дворца в одежде раба, в колпаке вольноотпущенника.[170] Он спешит на Мульвиев мост,[171] или в какой-нибудь кабак Субуры, и там, среди распутников и блудниц, среди носильщиков и уличных фигляров, под кимвал жреца Кибелы[172] или под флейту гетеры, божественный Цезарь воспевает свои подвиги на поле брани и на поприще любви. Затем во главе этого сброда, разгоряченного вином и похотью, рыщет по улицам города, оскорбляя женщин, избивая прохожих, грабя дома, так что, когда он возвращается в свой Золотой дворец[173] на лице у него порой видны позорные следы, оставленные грязной палкой какого-нибудь неизвестного мстителя.

– Не может быть! Не может быть! – воскликнула Актея. – Ты клевещешь на него!

– Ошибаешься, девушка, я говорю правду, и притом еще не всю правду.

– И он не наказывает тебя за то, что ты раскрываешь такие тайны?

– Когда-нибудь это может случиться, и я готова к этому.

– Почему же ты ведешь себя так, словно не боишься его мести?..

– Потому, что я, наверно, единственная, кому нельзя убежать от него.

– Кто же ты в таком случае?

– Я его мать!..