дверь; из прилегающей комнаты выскочил слуга и выполнил остальную работу сам. Киприан еще раз оглянулся. Епископ Хлесль снова углубился в свои бумаги. Роясь в них одной рукой, другой он поправлял накидку. Слуга закрыл дверь.

– Будь осторожен, – прошептал Киприан в закрытую дверь, развернулся и пошел прочь.

После того как Киприан ушел, епископ Хлесль еще долго в задумчивости смотрел на закрывшуюся дверь. Потом он вынул из кожаной папки много раз очищенный от надписей пергамент и расправил его. В узком деревянном ящичке лежал кусочек угля с заостренными краями размером с ноготь. Епископ Хлесль начал рисовать: пустой круг в середине листка; потом еще три круга меньшего размера, которые, казалось, кружили над пустым кругом подобно воронам. В кругу он нацарапал инициалы, а рядом с ними – нечто, напоминающее шапочку духовного лица. Поупражняйся епископ немного в свое время – и смог бы зарабатывать себе на жизнь рисовальщиком у Джузеппе Арчимбольдо, до недавнего времени работавшего при дворе кайзера.

Под кругом, в стороне от трех малых кругов, он нарисовал еще два круга. На лице епископа блуждала легкая улыбка, когда он чертил на одном кружке большой крючковатый нос, а на другом – ежик коротко остриженных волос. Уголь скользил по пергаменту, царапал и скребся в тишине и не замеченной епископом сгустившейся темноте комнаты. Возле этих двух кружков появился третий; после недолгих колебаний Хлесль нарисовал в его центре букву А. После этого от большого пустого крута ко всем остальным кружкам побежали линии; три кружка оказались соединены одной линией, так же как и кружки, обозначавшие самого епископа и Киприана.

Далеко в стороне появился еще один кружок, обозначавший Хлеслей. От одного из кружков с изображением шапочки пунктирная линия вела к совершенно новому кругу, в котором появился вопросительный знак.

Епископ Хлесль откинулся на спинку кресла. Пустой круг в центре выглядел так, словно обладал тысячью щупалец, проползших в меньшие круги, и теперь большой круг подтаскивал к себе свои жертвы. Нерешительно Хлесль окружил центральный круг пунктирной линией – пограничной полосой, чьи нечеткие очертания, казалось, указывали на то, что его создатель знал о нем меньше, чем обо всех остальных.

Наконец, соединительная линия связала круги, обозначавшие Агнесс и Киприана. Затем епископ, поколебавшись, стер ее пальцем. Ее все еще можно было разглядеть – тень, которая устояла и при повторной попытке уничтожить ее. Епископ Хлесль усмехнулся и покачал головой. Потом огляделся, будто только сейчас заметил, как темно в его комнате. Он взял листок, поднес к окну, положил на подоконник, отошел назад и посмотрел на него. Его бровь снова поползла вверх.

С расстояния в пару шагов становилось ясно, что одна из линий, шедших от центрального круга к маленьким кружкам, была толще других.

Вторая бровь епископа Хлесля медленно поползла вверх, а глаза сузились. Он поднял правую руку и стал рассматривать ее, глядя на угольную пыль на кончиках большого, указательного и среднего пальцев, будто ища доказательства того, что его рукой водила некая невидимая сила. Наконец он задумчиво вытер руку о сутану и снова взглянул на схему.

Самой толстой была линия, ведущая к Агнесс Вигант.

Епископ Хлесль осторожно поднял чертеж, отнес его к горящему камину, положил в огонь и смотрел, как он исчезает. Последний клочок обуглившегося пергамента взметнулся вверх, рассыпался и превратился в пепел.

Затем епископ позвонил, вызывая слугу. Больше он не улыбался.

Когда затих гонг, призывающий к следующей после заутрени службе, отец Ксавье уже два часа лежал без сна. Он не слышал ни одного звука, доносившегося из спальни монахов, и лишь благодаря многолетней привычке разобрал призыв к молитве. Глаза у него были открыты, но он не заметил, как через большое сводчатое окно в помещение вполз рассвет, а уже заметная осенняя прохлада, которая сильнее всего ощущается за час до рассвета, задувала из треснувшего окна. Отец Ксавье остался один в одноместной келье, что способствовало большей концентрации мысли: с тех пор как семь дней назад прибыл в Прагу, он пытался дать ответ на один вопрос.

Вокруг него поднимались монахи Бревнова: некоторые радостно приветствовали начало нового дня, но большинство охали и стонали, как будто затухающая жизнь развалин, в которые превратился их монастырь со времен Гуситских войн, пробралась в их кости и лишила прежней силы, превратив в гнилые обрубки.

Отец Ксавье спустил ноги с нар, кивнул бенедиктинцам, придал себе скромный и сдержанный вид, приличествующий члену другого ордена, принятому в качестве гостя, и в хвосте небольшой группы монахов вышел, шаркая, из спальни. Служба после заутрени даст ему еще одну возможность подумать над своим вопросом, хотя в основном он уже ответил на него.

И ответом было «нет».

– Слышишь ли ты его, обоняешь ли его, чувствуешь ли его – город сотен колоколов и хоралов, чужеземных ароматов и адских испарений, булыжников под твоими ногами и волшебных рук на твоей голой шее? Это Прага! Видишь ли ты его, этот город сотен башен – Белой и Черной, Башни Далиборка, Пороховой башни Мигулка, Индрижской башни, Башни храма Святого Миклуша, башен храма Девы Марии перед Тыном, Святого Вита, ратуши? Это Прага! Ты видишь ее? Ты слышишь ее, чувствуешь ее запах? Видишь ли ты, как возвышается Город на холме, слышишь ли, как ревут львы в Оленьем прикопе, чувствуешь ли запах газа из ведьмовских цехов на улице Алхимиков? Это Прага! Видишь ли ты ее, принцессу Либуше, слышишь, как она приказывает своим рыцарям преклонить колени возле порога дома Пжемысла и основать город Прагу? Слышишь ли ты ее, скрипку Далибора,[35] на которой он играл и тогда, когда его вели к палачу, и которая замолчала лишь после того, как его голова упала под ударом топора? Ощущаешь ли ты ее запах, наполовину разложившейся Бригитты, чей дух бродит по улицам в грозовые ночи и целует каждого встречного, надеясь ощутить вкус губ возлюбленного, полностью выклеванных воронами на виселице?[36] Это Прага, чужестранец, это рай для дьявола, это город ангелов! Ты чувствуешь ее запах, ты слышишь ее, ты ее видишь? Считай себя счастливчиком, незнакомец, потому что я себя таким не считаю! Подайте, люди добрые, подайте бедному слепому, подайте бедному слепому!

Отец Ксавье уставился сверху вниз на нищего, сидевшего на корточках на земле у крыла церкви Мариенкирхе и положившего перед собой кожаную шапку. Верхняя часть его тела раскачивалась из стороны в сторону, полоса ткани, обернутая вокруг головы, была грязной, а там, где должны быть глаза, она пропиталась водянистой красной жидкостью. Нищий кричал высоким охрипшим голосом. В его шапке лежали пара монет, горсть овсяных зерен, наполовину съеденная сайка и грубо сшитая кукла, с которой решил расстаться пожалевший попрошайку ребенок. Легкая улыбка скользнула по лицу отца Ксавье. Слепой прекратил раскачиваться, повертел головой, определяя направление, и наконец повернулся лицом к отцу Ксавье.

– Как поживаешь, чужестранец? – спросил он спокойным низким голосом.

– Очень хорошо, благодарю, – ответил отец Ксавье. – Да благословит тебя Господь, сын мой.

– Возблагодарим Господа, святой отец. Пусть Он и вас благословит.

Отец Ксавье ощутил легкость, которой не чувствовал ни разу за все семь дней, проведенных в закрытой келье монастыря бенедиктинцев. Это была легкость охотника, который сначала и не догадывался, где спряталась его добыча, но наконец выследил ее. Охотник знает, что его добыча сама может напасть на него, пока он не успел воспользоваться оружием, но сделает это из страха. Таков был ответ на вопрос, который он задавал себе столько же дней, сколько понадобилось Богу, чтобы сотворить мир: сможет ли он выполнить свою миссию, не останавливаясь в Градчанах, в центре осиного гнезда, в узловой точке власти, слухов, полуправды и извращенных фактов, в Магнитной горе всего, что бродит по ту сторону католической веры? Сможет ли он еще где-то, кроме царства кайзера-алхимика, получить надежду напасть на след, который приведет его к цели?

Ответом было «нет».

– Ну что ж, – проговорил он. – Как ты догадался?

– По голосу, отец. По голосу многое можно определить. Нужно только захотеть услышать. А что слепой