вскочил с постели с проворством юноши и начал одеваться с большим тщанием.

— Жан, — сказал он лакею, который исполнял у него одновременно две должности: камердинера и грума, — ты заложишь Эбен в тильбюри и скажешь кухарке, что сегодня мы не обедаем дома.

— В котором часу вы уедете, сударь? — спросил лакеи.

— Сейчас, — ответил полковник. — Иди!

Жан вышел; полковник сел на пуф и закурил сигару.

«Мне кажется, — весело сказал он себе, — что в течение трех последних месяцев я совершенно запустил свои личные дела ради дел нашего общества и до сих пор я, начальник, только служил всем этим господам».

Полковник улыбнулся.

«Терпение! Настанет наконец и мой черед, и они заплатят мне дорого и исправно».

Полковник выпустил большой клуб дыма, который змейкой вылетел в открытое окно, и продолжал:

«У каждого человека есть какая-нибудь страсть и у каждого из шести глупцов, которых я завербовал в свое общество, был свой недостаток и своя личная цель. Гонтран любил Леону, Лемблен — Марту де Рювиньи и мечтал о наследстве генерала. Шаламбель хотел быть маркизом де Монгори, Ренневилль стремился вернуть деньги, которые он проиграл в парижском клубе, д'Асти желал жениться на своей кузине, а Мор-Дье — получить обратно миллион, украденный у него его отцом. Итак, Лемблен, Гонтран, Шаламбель и д'Асти уже удовлетворены; остаются Мор-Дье и Ренневилль; последнего мы женим, и Мор-Дье получит свой миллион из шкатулки Шаламбеля. Тогда, господа, — прибавил полковник с загадочной и злой улыбкой, — глава вашей лиги, человек, действовавший до сих пор бескорыстно и не получивший своей доли от общего пирога, потребует ее у вас, и, ей-богу, эта доля будет львиная!»

— Тильбюри подано, — доложил Жан, прерывая монолог своего господина.

Полковник встал, взял пальто, перчатки и шляпу и, напевая, спустился во двор, где Эбен, прекрасная английская лошадь, от нетерпения рыла копытами Землю. Глава общества «Друзей шпаги» взял вожжи и взмахнул хлыстом, пока Жозеф усаживался на заднем сиденье; лошадь помчалась, как стрела, и повернула за угол на улицу Гельдер. Было около десяти часов. Погода стояла прекрасная, и на бульварах было множество гуляющих..

Лошадь полковника была так красива, а его тильбюри легко и элегантно, что они обращали на себя внимание прохожих и возбуждали зависть к их владельцу. Сам полковник, одетый в голубой сюртук с золотыми пуговицами и в белое пальто из алнага, сшитые по самой последней моде, правил с замечательным искусством.

— Какой красивый старик и как замечательно он сохранился, — говорили пешеходы на бульваре Капуцинов.

Полковник въехал в Елисейские поля, пересек круглую площадку, повернул за угол на улицу Шальо, проехал рысью еще минут десять и остановился в узком переулке, где, с одной стороны, тянулись стены садов нескольких больших отелей, часть которых теперь уже исчезла. В конце переулка, между двором и садом, возвышался маленький беленький домик, с зелеными решетчатыми ставнями и крышей с выступами, такой, какие обыкновенно строят в Италии. Это был не отель, а скорее красивый павильон, таинственное жилище феи или женщины.

Прохожие, — а они были редки в этой местности, — невольно останавливались у решетки и начинали с любопытством рассматривать заросший дерном маленький дворик и забор, обвитый многолетним плющом, в середине которого бил фонтан. Затем обращали внимание на полузатворенные решетчатые ставни, на слугу без ливреи, иногда проходившего по двору, и любовались в открытые двери каретного сарая прекрасным фаэтоном, который Томас-Баптист, по всей вероятности, продал за бешеную цену. Через крышу дома, так как он был одноэтажный и низкий, можно было заметить густую листву громадных деревьев сада, где дрозды и славки распевали целыми стаями. Но кто же тот таинственный избранник, который жил в этом раю, уединенном и затерявшемся среди царившего кругом него шума?

Тильбюри полковника остановилось у решетки; тотчас же в нижнем этаже отворилась дверь, и на пороге появился слуга, поспешивший отпереть ворота. Тильбюри въехало во двор.

Слуга был старик высокого роста, с густыми седыми усами; по его военной выправке нетрудно было догадаться, что видишь перед собою старого служаку, обратившегося в привратника.

— Здравствуй, старичина Иов, — сказал полковник, на суровом и даже отчасти свирепом лице которого промелькнуло выражение добродушия.

— Ваш покорный слуга, господин полковник, — ответил старый солдат, отдавая честь.

— Как здоровье мальчика? — спросил полковник, бросая вожжи Жану и соскакивая на землю.

Иов нахмурился.

— Плохо, — сказал он.

— Как плохо? — спросил полковник, бледнея. — Он болен?

— Телом — нет.

— Так что же?

Иов поднес указательный палец к сморщенному лбу.

— Болезнь здесь, а может быть, и тут, — и рука старика Иова опустилась со лба к сердцу.

— Черт возьми! — вскричал полковник. — Он влюблен? Ах, если несчастная, зажегшая искру в сердце моего мальчика, не излечит его… то ей придется иметь дело со мною.

Глава общества «Друзей шпаги» вошел в белый домик, прошел через мраморные сени и быстро поднялся по лестнице в первый этаж. Он толкнул дверь и остановился на пороге комнаты, которая вполне заслуживает подробного описания.

Это было нечто вроде рабочего кабинета или, вернее, курильной, стены которой были покрыты коврами, а четыре окна выходили в сад и во двор. Сказочная роскошь этой странной обстановки напоминала Восток: смирнские ковры, лакированная мебель, ящички из сандалового дерева и алоэ, расставленные на изящных подзеркальниках трюмо; экзотические растения, стоявшие у окон; диван посреди комнаты, обитый такою же материей, как и стены, картины лучших мастеров, трофеи охоты, оружие арабское, индийское и персидское обращали эту комнату в настоящую сокровищницу, о которой мог мечтать любой светский лев.

Полковник остановился на пороге и нежно взглянул на человека, полулежавшего на диване. Это был юноша лет девятнадцати или двадцати, белокурый, с грустными глазами, бледным нежным лицом и прозрачными, как воск, руками; он казался таким хрупким, что его легко можно было принять за переодетую молодую девушку. Когда полковник вошел, молодой человек, одетый в черный бархатный халат, полулежал — как мы уже сказали — на диване, устремив голубые глаза на рисунок ковра; он так замечтался, что даже не слышал шума отворившейся двери.

— Как он бледен! — прошептал полковник, сердце у которого тревожно забилось.

Он на цыпочках подошел и опустился на колени перед юношей; потом назвал его по имени и обнял его с материнской нежностью.

— Арман… — сказал он, придавая своему обыкновенно повелительному и грубому голосу выражение трогательной нежности.

Молодой человек вышел из задумчивости, и улыбка скользнула по его губам.

— Здравствуй, отец, — сказал он, — ты очень добр, что пришел навестить своего сына.

— Дорогое дитя, — сказал полковник, садясь рядом с молодым человеком, — я оставил тебя одного на некоторое время… прости меня… но у меня были дела… я уезжал…

— Ты уезжал, отец?

— Да, дитя мое.

— О, отчего ты не взял меня с собою! Полковник смутился.

— Это было невозможно, — сказал он.

— Я так люблю путешествовать, — грустно продолжал молодой человек. — О, как приятно подышать другим воздухом!

— Дитя мое, разве тебе не хорошо здесь?

— Да, я был счастлив.

— А теперь? — спросил полковник, голос которого задрожал от волнения.

— О, теперь, отец… теперь…

Арман вздохнул, и полковник увидал, как слезы блеснули в его голубых глазах.