В течение нескольких секунд он представлял себе кайзера и канцлера перед лицом угрозы, что это доказательство будет представлено всему свету, или же под огнем поднятой в прессе кампании, которая могла бы восстановить против германского правительства не только немецкий народ, но и общественное мнение всего мира, - он вообразил их себе стоящими перед дилеммой: либо отдать приказ об аресте всех социалистических вождей и тем самым открыто объявить войну всему германскому пролетариату, всему европейскому Интернационалу (предположение почти невероятное), либо капитулировать перед угрозой со стороны социалистов и поспешно дать задний ход, отказав Австрии в поддержке, обещанной Гойошу. Что же произошло бы тогда? А то, что, лишенная возможности опереться на Германию, Австрия скорее всего не посмела бы упорствовать в своих воинственных планах и ей пришлось бы удовлетвориться дипломатическим торгом... Таким образом, все расчеты капиталистов на большую войну оказались бы опрокинутыми.

- Это надо хорошенько обдумать! - прошептал он.

Он встал, прошелся по комнате, выпил стакан воды и снова уселся перед разложенными на кровати бумагами.

'А сейчас, Пилот, смотри, берегись сделать тактическую ошибку!.. Два выхода: дать бомбе взорваться или спрятать, сохранив для более позднего времени... Гипотеза первая: я передаю эти бумажки кому-нибудь - Либкнехту, например; разражается скандал. Тогда имеются две возможности: скандал не предотвращает войны или же предотвращает ее. Предположим, что он ее не предотвратит, - а это весьма возможно, - что мы выиграем? Разумеется, пролетариат пойдет воевать в полной уверенности, что он обманут... Хорошая пропаганда гражданской войны... Да, но ведь ветер дует в обратную сторону: всюду уже господствует 'военный дух'. Даже здесь, в Брюсселе, это просто поражает... Вопрос еще, захотят ли соцдемовские вожаки, чтобы бомба взорвалась? Не уверен... Все же допустим, что они опубликуют документы в 'Форвертс'... Газета будет конфискована; правительство станет все нагло отрицать; общественное мнение в Германии настроено сейчас таким образом, что правительственные опровержения будут иметь в его глазах больше веса, чем наши обвинения... Предположим теперь, что, вопреки всякому вероятию, Либкнехт, играя на народном негодовании и возмущении всего мира, заставит кайзера отступить и тем самым сумеет предотвратить войну. Разумеется, мощь Интернационала и революционное сознание масс усилятся... Да, но... Но предотвратить войну?.. Упустить наш лучший козырь!..'

Несколько секунд он с застывшим лицом размышлял о тяжелой ответственности, которую готов был взять на себя.

- Только не это! - сказал он вполголоса. - Только не это!.. Пусть будет хоть один шанс из ста за предотвращение войны - нельзя идти на такой риск!

Он упорно размышлял еще несколько секунд: 'Нет, нет... Какой стороной ни повернуть вопрос... Сейчас выход может быть лишь один: бомбу надо припрятать...'

Он нагнулся и решительным движением вытащил из-под кровати чемоданчик.

'Запрем-ка все это... Никому не скажем ни слова... Дождемся удобного момента!'

Он предвидел момент, когда с неизбежностью рока в мобилизованные массы начнет проникать деморализация, и тогда, чтобы ускорить эту деморализацию, чтобы усилить ее, неплохо будет нанести решающий удар, обнародовав это бесспорное доказательство махинаций буржуазных правительств.

По губам его скользнула мимолетная усмешка - усмешка одержимого: 'На чем все держится? Война, революция, может быть, до некоторой степени зависят от этих трех конвертов!' Он взял их и начал машинально взвешивать в своей руке.

Кто-то постучал в дверь.

- Это ты, Фреда?

- Нет, Тибо.

- А!

Пилот быстро спрятал конверты в чемоданчик и запер его на ключ, прежде чем открыть дверь.

Войдя в комнату, Жак прежде всего окинул взглядом весь царивший в ней беспорядок в поисках документов.

- Фреда с тобой не вернулась? - спросил Мейнестрель, поддаваясь внезапному чувству недовольства, почти тревоги, которое он, впрочем, тотчас же подавил. - Я не предлагаю тебе сесть, - продолжал он шутливым тоном, указывая на беспорядочную кучу женских платьев и белья, загромождавшую оба имевшихся в комнате стула. - Впрочем, я как раз собирался выйти. Надо бы поглядеть, что они там делают в Народном доме.

- А... бумаги? - спросил Жак.

Разговаривая, Пилот засунул чемоданчик под кровать.

- Мне кажется, что Траутенбах даром потратил время, - спокойно сказал он. - И ты тоже...

- Да?

Жак был больше поражен, чем огорчен. Мысль, что эти бумаги могут не представлять никакого интереса, даже в голову ему не приходила. Он колебался - расспрашивать подробнее или нет, но под конец все же решился.

- А что вы с ними сделали?

Мейнестрель движением ноги указал на чемоданчик.

- Я думал, что вы намеревались сегодня вечером сообщить обо всем этом на Бюро... Вандервельде, Жоресу?..

Пилот улыбнулся какой-то медленной холодной улыбкой, больше глазами, чем губами, и в этом улыбчивом взгляде, озарившем его мертвенно-бледное лицо, было столько ясности и вместе с тем так мало человечности, что Жак опустил глаза.

- Жоресу? Вандервельде? - произнес своим фальцетом Мейнестрель. - Да они не найдут там материала даже для одной лишней речи! - Заметив разочарованный вид Жака, он отбросил саркастический тон и добавил: - В Женеве я, разумеется, внимательнее разберусь во всех этих заметках. Но на первый взгляд ничего существенного нет: стратегические детали, данные о количестве вооруженных сил. Ничего такого, что в настоящий момент могло бы пригодиться. - Он надел пиджак и взял шляпу. - Пойдем вместе? Мы будем идти потихоньку и разговаривать... Какая жара! Никогда не забуду, какое Брюссель в июле... Куда девалась Альфреда? Она сказала, что зайдет за мной... Проходи вперед, я иду за тобой.

Пока они шли, он расспрашивал Жака о Париже и ни разу не упомянул о документах.

Он волочил ногу больше обычного и грубовато извинился за это перед Жаком. Летом, особенно при сильном утомлении, мускулы ноги болели у него иногда не меньше, чем на другой день после той воздушной аварии.

- Я вроде 'инвалида войны', - заметил он с коротким смешком. - В свое время такая штука окажется почетной...

У дверей Народного дома, когда Жак собрался уходить, он внезапно дотронулся до его рукава:

- А ты? Что это с тобой, мой мальчик?

- Что со мной?

- Ты как-то изменился. Уж не знаю, как сказать... Но очень изменился.

Он пристально смотрел на него жестким, темным, проницательным взглядом.

На несколько секунд перед глазами Жака возник образ Женни. Он покраснел. Ему противно было лгать, но и объяснять не хотелось. Он загадочно улыбнулся и отвернул голову.

- До скорого свидания, - сказал Пилот, не настаивая. - Перед митингом я пойду с Фредой пообедать в 'Таверну'. Мы займем тебе место подле нас.