'Анархия и церковь'...
Скада наклонился к Желявскому. За стеклами его очков толщиной в полсантиметра его ненормально увеличенные, похожие на шарики глаза выпирали, как два крутых яйца.
- А я вот не чувствую никакого нетерпения, - объяснил он, приятно улыбаясь и расчесывая пальцами с методичностью маньяка свои густые курчавые волосы. - Мне революция нужна не для себя. Через двадцать лет, через тридцать, может быть, через пятьдесят, но она будет! Я это знаю! И этого мне довольно, чтобы жить, чтобы действовать...
В глубине зала снова заговорил Ричардли. Жак навострил ухо. В пророческих высказываниях Ричардли он старался распознать мысли Пилота.
- Война заставит государства покрывать пассив своего баланса девальвацией. Она ускорит их банкротство. И тем самым разорит мелких держателей. Она очень скоро вызовет всеобщую нищету. Она восстановит против капиталистического строя целую кучу новых жертв, и они придут к нам. Она вытеснит ав-то-ма-ти-че-ски...
Митгерг перебил его. Буассони, Кийёф, Перинэ - все заговорили разом.
Жак перестал слушать. 'Я ли изменился, - спросил он себя, - или они?.. - Он плохо разбирался в причинах своего смущения. - Угроза войны застала нашу группу врасплох... разбила ее на части... Каждый реагирует по-своему, сообразно своему темпераменту... Стремление к действию? Да, всеобщее, яростное стремление, но никому из нас не удается его удовлетворить... Наша группа оказалась изолированной, удаленной от центра, без опоры в окружении, без дисциплины... Кто в этом виноват? Может быть, Мейнестрель... Мейнестрель меня ждет', - сказал он себе, взглянув на часы.
Он подошел к Альфреде, сидевшей рядом с Патерсоном.
- На каком трамвае я могу доехать до твоей гостиницы?
- Пойдем, - сказал, вставая, Патерсон. - Мы с Фредой тебя немного проводим.
У него как раз было назначено свидание с одним английским социалистом, другом Кейр-Харди. Он взял Жака под руку - Альфреда пошла за ними - и увлек его за двери 'Таверны'. Он казался сильно возбужденным. Друг Кейр-Харди, лондонский журналист, говорил с ним о материале, который нужно будет собрать в Ирландии для одной партийной газеты. Если дело будет решено, Пату завтра же предстоит отправиться в Англию. Эта перспектива чрезвычайно его волновала: он жил уже пять лет на континенте и за это время ни разу не переезжал через Channel[2].
Солнце невыносимо пекло. Мостовая была раскалена. Ни малейшее дуновение ветерка не облегчало знойного оцепенения, навалившегося на город. Без пиджака, с неизменной трубкой в зубах, с фуражкой на голове, в рубахе с расстегнутым воротом, в старых фланелевых брюках на длинных ногах, Патерсон более чем когда-либо походил на путешествующего оксфордского студента.
Альфреда шагала рядом. Ее полинявшее платье из голубой бумажной материи обрело нежный оттенок цветущего льна. Черная челка, сморщенный носик, большие кукольные глаза, скромное выражение лица, как у примерной девочки, болтающиеся на ходу руки придавали ей вид подростка. Она слушала, как обычно, не говоря ни слова. Но под конец все же спросила с легкой дрожью в голосе:
- А если поедешь, когда ты вернешься в Женеву?
Лицо англичанина омрачилось:
- Не знаю.
Она слегка поколебалась, подняла на него глаза и, тотчас же опустив веки быстрым движением, от которого на щеках ее дрогнула тень ресниц, прошептала:
- А ты вернешься, Пат?
- Да, - с живостью ответил он. Выпустив руку Жака, он подошел к молодой женщине и дружески положил ей на плечо свою большую руку. - Да, дорогая. Не со-мне-вай-ся!
Некоторое время они шли молча.
Патерсон вынул изо рта трубку и, не замедляя шага, немного откинув голову, стал рассматривать Жака пристально, как рассматривают какую-нибудь вещь:
- Я думаю о твоем портрете, Тибо... Еще два сеанса... два крошечных сеанса, и я бы его закончил... Чертовски не везет этому полотну, друг! - Он залился своим юношеским смехом. Потом, - в это время они как раз проходили через перекресток, - обернулся к Жаку и мальчишеским жестом указал ему низенький домик на углу переулка. - Смотри внимательно: вон там живет юный Уильям Стенли Патерсон. У меня большая bedroom[3]. Если хочешь, друг, за пачку табаку я тебе уступлю половину.
Жак еще не снял комнату. Он улыбнулся:
- Согласен.
- Второй этаж, открытое окно... Комната номер два. Запомнишь?
Альфреда, подняв глаза и не двигаясь, смотрела на окно Патерсона.
- Теперь нам надо расстаться, - сказал англичанин Жаку. - Видишь вокзал? Улица, где живет Пилот, сейчас же за ним.
- Ты ведь меня проводишь? - спросил Жак у молодой женщины, полагая, что она отправится к себе домой вместе с ним.
Она вздрогнула и посмотрела на него. Ее зрачки расширились, полные какой-то взволнованной нерешительности.
На секунду воцарилось молчание.
- Нет. Теперь ты пойдешь один, - небрежно произнес англичанин. Прощай, друг.
В течение двух последних недель Мейнестрель повторял 'война войне' с тем же пылом, что и другие его товарищи по 'Локалю'. Но ничто не могло поколебать его уверенности в том, что никакие мероприятия Интернационала против войны не смогут ее предотвратить.
- Война нужна для того, чтобы возникла наконец настоящая революционная ситуация, - говорил он Альфреде. - Никто, разумеется, не может сказать, произойдет ли революция в результате этой ситуации, или же в результате следующей войны, или из-за какого-либо иного кризиса. Это зависит от самых разнообразных обстоятельств... В большой мере зависит и от 'первых побед'. Кто вначале будет иметь преимущество? Германцы или франко-русские войска? Предугадать невозможно... Для нас вопрос заключается не в этом. В данный момент для нас тактика состоит в том, чтобы действовать так, как если бы мы были уверены, что вскоре сможем превратить империалистическую войну в пролетарскую революцию... Всеми средствами обострять нынешнюю предреволюционную обстановку, то есть: объединить усилия всех пацифистски настроенных элементов, откуда бы они ни исходили, и всячески развивать агитационную работу! Вызвать как можно больше волнений! В максимальной степени мешать правительствам проводить их планы. - А про себя он думал: 'При условии все же, чтобы не бить дальше цели; чтобы избежать слишком успешных действий, которые рисковали бы отсрочить войну...'
Приехав в Брюссель, Мейнестрель нарочно остановился подальше от 'Таверны'. Он поселился за Южным вокзалом в маленьком домике, скрытом в глубине двора.
Проведя два часа у себя в комнате перед документами Штольбаха, он уже не сомневался в сговоре между генеральными штабами обеих германских держав: доказательства, неопровержимые доказательства находились тут, в его руках!.. Добыча, привезенная Жаком, состояла почти целиком из заметок, которые Штольбах делал день за днем в Берлине, во время своих бесед с руководителями генерального штаба и военного министерства; эти заметки, по-видимому, служили ему материалом для тех донесений, которые он посылал в Вену после каждой беседы. Заметки Штольбаха не только проливали яркий свет на состояние переговоров между обоими генеральными штабами в настоящий момент, но, благодаря многочисленным намекам на обстоятельства недавнего прошлого, уточняли всю историю переговоров между Веной и Берлином на протяжении последних недель. Эти ретроспективные разоблачения представляли значительный интерес: они подтверждали подозрения, возникшие у венского социалиста Хозмера, о которых, по его поручению, Бем и Жак сообщили Мейнестрелю в Женеве 12 июля. Они позволяли также восстановить все факты в их последовательности.
Не прошло и нескольких дней после сараевского убийства, как Берхтольд с Гетцендорфом стали направлять все усилия на то, чтобы убедить старого императора воспользоваться обстоятельствами,
